От досады у нее в горле будто застыл ком, и захотелось плакать.

«По крайней мере, у него теперь диплом! — не выдержала Морин. — И он может чего-то достичь в жизни!»

Дэвид приехал через две недели, как снег на голову. Причину столь скорого возвращения сын не объяснил, но пока он поднимался в свою спальню, в его коричневом вещмешке, которым он стукался о перила лестницы, что-то звякало, и потом Дэвид не раз отзывал мать в сторонку и просил у нее денег. «Это университет отнял у него все силы», — утверждала Морин, оправдывая неудачи сына с устройством на работу. Или успокаивала: «Ему бы только подыскать подходящее место». Дэвид не являлся на собеседования, а если и приходил, то немытым и нечесаным. «Дэвид чересчур умен», — твердила Морин. Гарольд кивал, как всегда покладисто, будто и вправду верил ей, и Морин хотелось выбранить его за притворство. Что скрывать, их сына редко можно было застать твердо стоящим на ногах. Иногда она взглядывала на него украдкой и уже начинала сомневаться, получил ли он и вправду свой диплом. Если оглянуться назад, то по поводу Дэвида возникало столько несоответствий, что даже хорошо знакомые, казалось бы, понятия вдруг разваливались на глазах. Морин потом винила себя за подобные сомнения, но весь гнев тем не менее вымещала на Гарольде. «По крайней мере, у твоего сына есть перспективы, — твердила она. — И волосы». Все, что угодно, лишь бы вывести мужа из терпения. Из ее кошелька начали пропадать деньги. Сначала мелочь. Потом купюры. Морин делала вид, что ничего не замечает.

Все последние годы она донимала Дэвида расспросами, могла ли она дать ему что-то большее, а он ее утешал. В конце концов, она подчеркивала подходящие вакансии в газетных разделах о поисках работы. Она записала сына на прием к врачу и сама отвезла его туда. Она вспомнила, как он уронил рецепт ей на колени, как будто лекарства были выписаны не ему. Там значился протиаден — от депрессии, диазепам — успокоительное, и еще темазепам — на случай, если бессонница не пройдет сама собой.

«Какая куча всего! — воскликнула Морин, вскакивая со стула. — Но что тебе сказал доктор? Что он думает?»

Дэвид пожал плечами и закурил очередную сигарету.

Но, так или иначе, после визита к врачу наступило улучшение. Морин по ночам прислушивалась, но Дэвид, вероятно, все же спал. Он уже не вставал завтракать в четыре утра. И больше не отправлялся на ночные прогулки в домашнем халате, не прованивал весь дом тошнотворно-сладким дымом своих самокруток. Дэвид теперь не сомневался, что найдет работу.

Ей вновь представился тот день, когда их сын задумал поступить в армию и перед собеседованием решил собственноручно обриться наголо. По всей ванне валялись его длинные локоны. На голом черепе, там, где рука дрогнула и бритва соскользнула, виднелись порезы. От столь варварского обращения с этой бедной, разнесчастной головушкой, которую она любила до самозабвения, Морин едва не завыла в голос.

Она тихонько опустилась на постель и спрятала лицо в ладонях. Что еще они могли для него сделать?

— Ах, Гарольд…

Она коснулась шероховатого твида на мужнином пиджаке — символе английского джентльменства.

У нее вдруг возникло побуждение совершить какой-нибудь беспримерный поступок. Испытав небывалый прилив энергии, Морин опять невольно вскочила на ноги. Она отыскала тот самый креветочного оттенка наряд, который надевала на вручение диплома, и повесила его на самую середину перекладины. Затем надела на вешалку костюм Гарольда и пристроила его рядом с платьем. Вдвоем они смотрелись чересчур одиноко и обособленно друг от друга. Тогда она порывисто приподняла рукав пиджака и пристроила его на соседнем розовом плечике.

После этого Морин к каждому своему комплекту подобрала пару из одежды Гарольда. Манжету одной блузки она засунула в карман его синего костюма, а подолом расклешенной юбки обвила брючину. Рукавами другого платья обняла мужнин голубой кардиган. Получилось, будто в шкафу спряталось множество невидимых Морин и Гарольдов, только и ожидавших случая выйти из заточения. Морин сначала улыбнулась, а потом расплакалась, но перевешивать одежду не стала.

Ее отвлек звук подъехавшего соседского «Ровера». Через некоторое время из ее палисадника донесся какой-то скрежет. Подняв тюлевые занавески, Морин обнаружила, что Рекс с помощью бечевки и колышков успел разметить на дерне прямоугольнички и теперь вскапывал их лопатой.

Он помахал ей:

— Если повезет, еще успеем посадить фасоль!

Обрядившись в старую рубашку Гарольда, Морин высадила двадцать росточков и аккуратно подвязала их нежные зеленые стебельки к бамбуковым палочкам. Она уплотнила почву у корней и полила рассаду. Вначале она наблюдала за ней с беспокойством, волнуясь, как бы ее не поклевали чайки и не прихватили майские утренники. Но за день непрерывного присмотра тревога понемногу улеглась. Растения окрепли и вовремя выпустили новые листочки. Морин высадила на грядки латук, свеклу и морковь и вычистила заваленный камнями декоративный прудок.

Приятно было ощущать под ногтями почву и снова что-то лелеять.

— Добрый день. Я звоню, чтобы справиться о пациентке по имени Куини Хеннесси. С месяц назад она посылала мне письмо.

На двадцать шестой день, в шести милях к югу от Страуда Гарольд решил остановиться. Он наверстал пять миль в сторону Бата и потом четыре дня шел по трассе А-46, но прежняя ошибка в выборе направления здорово выбила его из колеи, и ходьба давалась с трудом. Живые изгороди вдоль дорог сменялись канавами, а те — изгородями сухой кладки. Просторы расстилались прямо перед ним, а также направо и налево. Всюду, куда хватало глаз, тянулись гигантские опоры ЛЭПа. Гарольд отмечал взглядом все это, но не чувствовал ни малейшего интереса к их первопричине. С какой стороны ни глянь, дорога представлялась ему бесконечностью, не сдерживающей обещаний. Он напрягался всеми ошметками своего существа, чтобы идти все вперед, уверенный в глубине души, что сил больше нет.

Зачем он тратил столько времени на то, чтобы любоваться небом и холмами, беседовать с людьми, размышлять о жизни и предаваться воспоминаниям, когда можно было давным-давно сесть за руль? Нипочем ему не дойти туда в этих тапочках! И Куини не станет жить просто потому, что он ей так велел. Ежедневно над ним нависало низкое небо, белесое, подсвеченное серебристым солнечным прожектором. Гарольд пригибал голову, чтобы не видеть пикирующих сверху птичек или молниеносно проносящиеся машины. Он ощущал такое одиночество и покинутость, какие не испытывал бы, наверное, даже на одинокой горной вершине.

Принимая решение, Гарольд думал не только о себе. О Морин тоже. Его тоска по ней становилась все нестерпимее. Он знал, что лишился ее любви навсегда, но несправедливо было бы бросить все и предоставить ей одной разбирать осколки неудавшейся жизни; он и без того принес ей немало огорчений. К тому же повлиял и Дэвид. После случая в Бате Гарольд с каждым днем все острее чувствовал, какое мучительно далекое расстояние отделяет его от сына. Он теперь скучал по ним обоим.