Всю следующую неделю Радость натаскивала меня в иероглифах, которые мне следовало знать, чтобы понимать «Книгу Божественных Эликсиров, или Девять Треножников Желтого Императора» и «Книгу Жидкой Жемчужины в Девяти Циклах и Девяти Эликсиров Божественных Бессмертных». План был таков: как только два эти древних трактата начнут отскакивать у меня от зубов, я стану помогать Валтасару искать бессмертие. Потому-то, кстати, Валтасар и отправился вслед за звездой в Вифлеем засвидетельствовать рождение Джошуа и проинструктировал Ахмада не упустить еврея, который придет искать африканского волхва. Валтасар стремился к бессмертию и полагал, что у Джоша есть к нему ключ. Мы в то время этого, конечно, не знали.

Усидчивость моя на занятиях грамматикой была предельно обострена: сосредоточиться помогало то, что я не мог пошевельнуть ни мускулом. Каждое утро Песик Фу и Подушечка (названные так за сладострастие, к коему явно прилагалась немалая сила) выволакивали меня из постели, выдавливали над очком, омывали, вливали в меня бульон, относили в библиотеку и подпирали подушками, а Радость читала лекции о китайских иероглифах, которые рисовала влажной кистью на больших грифельных досках с подставками. Иногда с нами оставались и другие девчонки: они складывали мое тело в разные позы, неимоверно их развлекавшие, и сколь ни должно было раздражать меня подобное унижение, по правде говоря, наблюдение за тем, как Подушечка и Песик Фу заходятся в пароксизмах девчачьего хохота, быстро превратилось в отраду моих парализованных дней.

В полдень Радость устраивала перерыв, а девушки — две или больше — опять выдавливали меня в очко, вливали в меня еще бульона, а затем нещадно издевались надо мной до самого возвращения Радости. Она хлопала в ладоши и отсылала их прочь, хорошенько выбранив. (Радость, несмотря на крохотные ножки, была из всех наложниц самого бычьего телосложения.)

Иногда на таких переменках меня в библиотеке навещал Джошуа, который занимался где-то в другом месте.

— Зачем его покрасили синим? — спрашивал он.

— Синий ему к лицу, — отвечала Горошинка. Песик Фу и Штоленка стояли рядом с кисточками в руках и любовались своим шедевром.

— Ну, я могу вам сразу сказать — когда ему дадут противоядие, он не очень обрадуется. — И Джошуа повернулся ко мне: — Шмяк, знаешь, а синенький ты ничего. Радости я замолвил за тебя словечко, но ей кажется, что ты еще не усвоил урок. Но ты ведь усвоил, правда? Перестань дышать на секунду, если да.

Я перестал.

— Я так и думал. — Джошуа нагнулся и зашептал мне прямо в ухо: — Дело в той комнате за железной дверью. Вот урок, который ты должен был усвоить. У меня такое чувство, что, если бы я ею заинтересовался, сидел бы сейчас подпертый подушками рядом с тобой. — Он выпрямился. — Мне пора. Изучать три алмаза, сам понимаешь. Сейчас я завис на сострадании. Это не так трудно, как называется.

Два дня спустя Радость зашла ко мне в комнату с чаем. Из складок халата с драконами она вытащила крохотный пузырек и поднесла мне к самому носу.

— Видишь две пробки? Белую с одной стороны и черную с другой? Черная — от яда, который я тебе дала. Белая — от противоядия. Мне кажется, ты усвоил урок.

В ответ я пустил струйку слюны, искренне надеясь, что пробки она не перепутала.

Радость наклонила пузырек над чашкой, а потом влила чай мне в рот. Половина досталась и рубахе.

— Подействует через некоторое время. Пока яд выветривается, ты можешь почувствовать легкое недомогание.

Радость закинула пузырек обратно в китайское декольте, чмокнула меня в лоб и ушла. Если бы я мог, непременно бы хихикнул — у нее на губах осталась синяя краска. Хех!

«Легкое недомогание», ага. Почти десять дней я вообще не ощущал своего тела, а тут вдруг все заработало снова. Представьте, как утром, в своей теплой постели вы поворачиваетесь на другой бок и — ну, не знаю — плюхаетесь в озеро горящего масла.

— Ёхарный Ёсафат, Джошуа, да я сейчас из собственной шкуры выползу!

Мы сидели в покоях. Прошел примерно час после того, как я принял противоядие. Валтасар отправил Джоша за мной, а сам ждал в библиотеке — якобы взглянуть, как у меня дела.

Джош возложил длань мне на чело, но обычного спокойствия не разлилось: чувство было такое, будто он припечатал мне лоб раскаленным утюгом. Я оттолкнул его руку.

— Спасибо, только не помогает.

— Может, омыться? — предложил Джошуа.

— Уже пробовал. Есусе, да я просто с ума свернусь! И я запрыгал по кругу на одной ноге, поскольку не знал, чем еще заняться.

— Может, у Валтасара есть другое средство?

— Веди меня к нему, — сказал я. — Не могу я больше тут сидеть.

Мы прошли коридор и спустились на несколько уровней в библиотеку. На одном спиральном пандусе я схватил Джоша за руку:

— Джош, глянь. Ты ничего не замечаешь?

Он вгляделся в стену, посмотрел вверх и вниз по проходу.

— Нет. А надо?

— Стены, потолок, пол. Ничего не заметил? Джошуа повертел головой.

— Твердая скала?

— Да, но не только. Присмотрись. Вспомни дома, которые мы строили в Сефорисе. Теперь заметил?

— Нет следов обработки?

— Вот именно. Я последние две недели только и делал, что разглядывал стены и потолок, — все равно больше не на что было смотреть. Ни малейшей царапины от зубила, кайла или молотка. Будто все эти палаты ветер выдувал тысячу лет. Только, знаешь, мне так почему-то не кажется.

— Ты к чему клонишь? — спросил Джошуа.

— А к тому, что у Валтасара с девчонками тут какая-то еще каша варится, и все о ней молчат.

— Так надо спросить.

— Нет, не надо, Джош. Ты что, не понял? Мы должны разведать, что тут происходит, но так, чтобы они не знали, что мы знаем.

— Почему?

— Почему-почему… Потому что, когда я в последний раз что-то спросил, меня отравили — вот почему. И мне сдается, если б Валтасар не думал, что у тебя есть что-то ему нужное, не видать мне противоядия как своих ушей.

— Но у меня ничего нет, — искренне удивился Джошуа.

— У тебя может быть то, о чем ты понятия не имеешь. Но ты ж не пойдешь никого расспрашивать, что это такое. Надо быть изобретательными. Хитрить. Изворачиваться.

— Как раз это у меня не очень получается. Я приобнял друга за плечи.

— Не всегда, значит, клево быть Мессией, а?

— Я мог бы надрать подонистую задницу этому подонку! — заорал ангел, спрыгивая с кровати и потрясая кулаком перед экраном.

— Разиил, — сказал я. — Ты — Ангел Господень, а он — профессиональный борец. Мне кажется, и так очевидно, что ты мог бы надрать подонистую задницу этому подонку.

Такое продолжалось уже два дня. Ангел обрел новую страсть. От портье уже десяток раз звонили и присылали коридорного — утихомирить ангела.