– Это ты задушил Пастора?

Милош заметил в его взгляде ту же искру восхищения, что и у Фульгура несколько дней назад.

– Да, – скупо ответил он.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Хорошо. Меня зовут Мирикус, я буду твоим тренером. Добро пожаловать, сынок.

После чего он развернулся и вышел, еле протиснув в дверь свои плечи.

Вымотанный утренними похождениями, остаток дня Милош проспал, но около пяти часов его разбудил скрежет койки, которую вкатывали к нему в комнату. На ней лежал раненый, прикрытый сомнительной чистоты простыней. Рана на плече, хоть и поверхностная, была зашита: Фульгур не мог не уступить своей маленькой слабости – штопать по живому.

– Ты как, ничего? – спросил Милош.

– Нормально, – буркнул раненый.

Милошу виден был только грубо обритый череп. Надо лбом розовел свежий шрам в виде запятой. Но вот раненый, освобождая затекшее плечо, повернулся на другой бок, лицом к Милошу, и у того челюсть отвисла.

– Василь… – еле выговорил он. – Ты? Это не сон?

У него дух захватило от удивления и радости. Раненый открыл глаза, просиял и рассмеялся:

– Вот это да! Милош Ференци! Ха-ха-ха! Глазам не верю!

– Василь! А я думал, ты умер!

– Умер? Это с чего же? Ты с ума, знать, сошел!

– Я же видел, как тебя вытащили из карцера и унесли на носилках! Господи, Василь, ты же весь был в крови…

– А, ну да! А ты и поверил! Ха-ха-ха! Делов-то – кровь себе пустить. Глянь сюда: видишь, ноготь – как железо. Я себе ковырнул кожу под волосами, кровища как потечет – можно подумать, вся башка всмятку. Я перемазался хорошенько, рожа там, шея, все такое. А потом как шарахну кулаком в дверь, а услышал, что идут, – бряк головой к дверям и лежу себе, как труп. Они решили, я себе черепушку проломил. А как еще мне было выбраться из этой дыры? Надоело там сидеть, понимаешь. Одно плохо: нет чтобы, как всегда, – выперли из одного интерната, перевели в другой, – а меня сюда запихали, это уже похуже…

– Погоди, – перебил Милош, – ты же ничего такого не сделал, а сюда, я думал, помещают преступников…

– Ну да, только они объяснили, что это мне… какое-то такое слово, не помню… ну, за все сразу…

– По совокупности?

– Во-во, так они и сказали. Ты-то с одного разу огреб на всю катушку, а? Правда, что ты убил главного псаря?

– Так получилось, – нехотя признался Милош.

– Расскажешь мне? Страсть до чего люблю послушать, как кто-нибудь из Фаланги получил по заслугам.

– Расскажу. Только объясни мне сначала, почему сегодня так бились – трое на тебя одного. У тебя же не было ни единого шанса.

– Это такое испытание, Мирикус-тренер придумал. Его каждый проходит, все по очереди. Он говорит, надо, чтоб каждый хоть раз был ранен. Это, говорит, крещение. А главное дело, чтоб мы знали, что будет, если откажешься драться на арене. Если не дерешься, а только бегаешь от противника, через десять минут на тебя выпускают еще одного, а если ты все равно не дерешься, а убегаешь, через пять минут выпускают третьего. В общем, чем больше ты уходишь от драки, тем меньше у тебя шансов остаться в живых. Понимаешь?

– Понимаю. А вообще он какой, этот Мирикус?

– Мирикус? Он жутко сильный, втрое сильнее нас с тобой вместе взятых. И умный тоже. Насквозь тебя видит. Вот, например, намедни говорит мне: «Слушай-ка, Рустикус…»

– Это тебя так назвали – Рустикус?

– Ну. Такое мне имя дали, не знаю, почему. Я даже не знаю, что оно значит. Может, ты знаешь?

– Нет, – солгал Милош, с трудом удержавшись от смеха.

– Короче, отвел он меня этак в сторонку и говорит: «Слушай-ка, Рустикус, знаешь, почему тебе не бывает страшно?» «Нет», – говорю. А мне правда совсем не бывает страшно. А он: «Ты потому не боишься, что думаешь, взаправду биться не будешь. Ты думаешь, что-нибудь такое случится, сам не знаешь что, но все обойдется; не веришь, что и впрямь придется биться, так ведь, Рустикус?» А я и не знаю, что сказать, потому что он прямо в точку попал, а признаваться-то мне не хотелось. Он мне тогда растолковал, что со всеми новичками так, никто не верит, что дойдет до настоящей битвы. Но это, мол, самообман, и с такими мыслями наверняка проиграешь. А надо, наоборот, настраиваться на битву, понимаешь?

Милош понимал, даже слишком хорошо понимал. Долгими одинокими часами в этой самой комнате он поддерживал себя тайной уверенностью, что до битвы дело не дойдет. Открытие, что в этом он ничем не отличается от всех остальных, неприятно поразило его.

– Есть такие, которые до последней минуты верят, что как-нибудь обойдется, не надо будет выходить на арену, – продолжал Рустикус, – эти, считай, покойники. Вот, Ференци, две вещи я тут узнал: во-первых, не надо надеяться, что избежишь битвы, а во-вторых, когда выйдешь на арену, нельзя увиливать.

– Понятно, – пробормотал Милош, но у него все равно не укладывалось в голове, что сказанное относится и к нему. Он гадал, в чем тут дело: то ли это вопрос времени – все-таки он здесь еще совсем недавно, – то ли сама его натура не принимает и никогда не примет чудовищную перспективу – выйти на арену, чтоб убить.

Василь закрыл глаза и, казалось, задремал.

– Можно еще один вопрос? – шепотом спросил Милош.

– Валяй.

– Мирикус тебе растолковал, как повысить свои шансы остаться в живых, так?

– Ну.

– А он не говорил, как жить потом, я имею в виду, после того, как убьешь человека, или двух, или трех…

– Говорил. Он сказал… в точности я уж не помню… в общем, что не надо из-за этого мучиться.

– То есть?

– Ну, что если твой противник погиб, значит, просто пришел его черед.

– Судьба такая?

– Во-во, судьба. И если ты думаешь, что это твоих рук дело, ты слишком много на себя берешь. Ты просто… как это… орудие. И потом, тебя ведь заставили… И еще он сказал, что если станешь слишком много думать про такие вещи, тебе хана.

Они помолчали. Милош уже думал, что Василь уснул, как вдруг тот пробормотал сонным голосом:

– Знаешь, Ференци, я так рад, так рад, что мы встретились…

На следующий день оба покинули лазарет. Им не было нужды договариваться, чтоб заключить между собой союз, несомненно, компенсирующий их юность и неопытность: без слов они решили держаться вместе, поддерживать друг друга во всех испытаниях. Быть друг другу опорой до конца.

Остальные бойцы все были старше – от двадцати пяти до сорока лет, и ни один, казалось, не расположен был завязывать с кем-либо дружбу. На тренировках Милош не находил и отдаленного подобия веселого одушевления, знакомого по занятиям борьбой. Казалось бы, общность жестокой судьбы должна была сплотить этих людей, но не сплотила. Каждый здесь был целиком поглощен одной задачей: стать достаточно сильным и безжалостным, чтобы выжить.