– Хасеки Хуррем, я пришла попрощаться. Уезжаю к своему сыну в Манису. И хочу добавить, что тоже получила свободу, Повелитель написал фирман.

– Вы… поздравляю, баш-кадина.

Махидевран рассмеялась в ответ, легко и почти весело:

– Я больше не баш-кадина, больше не жена Повелителя. Я свободная женщина.

– Вы… надолго в Манису? – Роксолана просто не знала, о чем спросить.

– Хуррем, я не претендую на власть в гареме, и на сердце Повелителя тоже. Теперь моя забота только Мустафа, его дела и помощь ему.

Темные глаза черкешенки смотрели внимательно, но без привычного вызова или раздражения. Роксолана подумала, что Махидевран сильно изменилась за время пребывания в Карамане и Манисе. Как она все-таки красива, даже теперь, после стольких перенесенных трудностей!

Но это оказались не все слова Махидевран, черкешенка явилась в Стамбул словно для того, чтобы поразить свою главную соперницу.

– Мы больше не враги, а потому я хочу, чтобы мы поклялись друг дружке в одном: чей бы сын ни стал султаном, не допустить убийства братьев.

Роксолана потеряла дар речи, она столько думала над этим, так желала заставить султана отменить проклятый закон! Больше всего она боялась, что ставший султаном Мустафа убьет братьев, вернее, что его заставит это сделать Махидевран. Никто не сомневался, что так и будет, и вот теперь эта непостижимая женщина сама предлагает поклясться не допустить применения закона Фатиха.

– А… шех-заде Мустафа так же думает?

– Нет, но я добьюсь, чтобы думал так же. Повелитель, мир ему, проживет долго, у меня будет время. К тому же Мустафа любит братьев. Вы готовы поклясться?

– Да. Я всегда была против этого закона.

Они поклялись жизнью своих детей, что сделают все, чтобы ставший султаном сын, чьим бы он ни был, никогда не применил закон Фатиха против братьев. Если бы только Сулейман слышал эту клятву! Но он и не подозревал, женщины решили, что она останется их общей тайной.

Каждая думала только об одном: почему им раньше не пришло в голову дать такую клятву?

Махидевран действительно навестила Хатидже-султан и поразилась тому, как изменилась сестра Сулеймана. Хатидже и раньше не была очень болтливой и веселой, а после первого неудачного замужества, когда ее совсем ребенком выдали за больного Искандера-пашу, который умер, так и не осчастливив ее сыном, и потрясений, испытанных в браке по любви с Ибрагимом-пашой, и вовсе замкнулась.

Огромный дворец на площади Ипподром казался пустым. Неудивительно, ведь Ибрагим-паша старался не бывать дома, а в гаремной части жили только Хатидже с двумя маленькими дочками и небольшим штатом служанок. Их сын Мехмед жил на половине отца, Ибрагим почему-то не доверял воспитание ребенка жене, хотя тот был совсем крохой. Это тоже не добавляло веселья Хатидже.

Грустная, посеревшая от невеселых дум и страданий, она вызывала одно чувство – жалость и одно желание – поскорей покинуть ее общество.

Махидевран встретила почти безразлично, ее известие о том, что получила свободу и уезжает, тоже. На столе перед Хатидже-султан лежала скрипка, когда-то Ибрагим-паша учил жену играть, потом общение с ней стало обузой, и всякая учеба прекратилась.

– Вы играете, Хатидже-султан?

Спросила, только чтобы хоть что-то сказать, понимая, что говорить о сыне – значит травить душу, вспоминать валиде – тоже, а дочки без конца болеют…

– Нет, сейчас нет.

Хатидже вдруг протянула скрипку Махидевран:

– Возьмите ее себе, пожалуйста.

– Зачем, у вас дети, они научатся играть.

– Не научатся, некому учить. Возьмите, я буду знать, что она в хороших руках.

Махидевран не смогла отказать, но, отдав ненавистную теперь ей скрипку, Хатидже не повеселела, напротив, впала в полное безразличие, от которого становилось жутковато. Махидевран поспешила уйти.

А вот к кормилице Сулеймана Амире-хатун не пошла, решила, что с нее хватит.

Махидевран покидала Стамбул с тяжелым сердцем, но одновременно испытывая облегчение. Она получила личную свободу и еще свободу от ужаса перед ожиданием уничтожения своего сына в случае, если наследником будет назван сын Хуррем Мехмед. Махидевран видела, какое облегчение испытала соперница, вернее, теперь уже бывшая соперница, услышав предложение о клятве, а потому верила, что Хуррем клятву соблюдет. Это главное. Яхья Эфенди прав, простое человеческое счастье куда дороже призрачной власти, пусть даже огромной, но той, из-за которой жизнь становится кошмаром. Боязнь потерять эту власть превращает жизнь в ад, даже если вокруг райские условия. Нет, свобода куда дороже.

Переправившись через Босфор, Махидевран долго смотрела с другого берега на раскинувшийся на европейской части пролива город, в котором была счастлива и несчастна и возвращаться в который не желала. Она оставила там свою любовь и надежды стать валиде, но зато обрела душевный покой и свободу, что гораздо важней.

Пусть счастливая соперница тешит себя властью в гареме, пусть дрожит за судьбу своих детей и за место рядом с Повелителем. Если этого не было дано до сих пор, Махидевран не желала бороться за это дальше. Хуррем осталась подле Сулеймана и во главе гарема, но Махидевран вовсе не была уверена, что несчастна из-за этого. Нет, счастье не в гареме Топкапы, оно в душе, и только тогда, когда в ней покой.

Счастливая Махидевран распорядилась везти ее в Манису как можно скорее, не ведая только одного: Мустафа не согласится с решением матери. Шех-заде уверовал, что он следующий султан, и не был готов уступать свое право на трон даже брату Мехмеду.

– Зачем? – спрашивала Роксолана. – Неужели земель мало, ведь империя разрослась настолько, что от края до края за месяц не проедешь.

Сулейман смеялся:

– Не месяц, а много дольше.

Пытался объяснить, почему намерен снова воевать с шахом Тахмаспом, рассказывал историю суннитско-шиитского несогласия и удивлялся интересу Роксоланы, не вежливому или фальшивому, когда с трудом сдерживается зевота, а настоящему. Любопытная султанша задавала вопросы, показывающие, что ей и впрямь интересно. Ум его жены впитывал знания, как песок воду, только вот толка было больше.

Сулейман объяснял, где расположены владения сефевидов, почему между османами и сефевидами постоянно возникают конфликты, кто такие кызылбаши, поддерживающие шаха Тахмаспа… А потом вдруг позвал к столу:

– Посмотри.

На столике была разложена большая и немного странная картина, таких Роксолана никогда не видела. Ислам запрещал изображать живых существ, особенно людей, но здесь их и не было, были какие-то линии, однако не складывающиеся в причудливую вязь, хотя местами пересекающиеся. Надписи… Увидев «Стамбул» и выше «Эдирна», Роксолана обернулась к султану: