* * *

Если смотреть на Переделкино сверху, откуда слетает звон, видно: тоненькие две женщины идут друг за другом в храм. По мостику, мимо часовни, на горку и в синеву, поднявши хрупкие плечи, спрятав поглубже глаза. В длинных размашистых юбках, в блеклых вязаных кофтах и в прозрачных косынках, трепещущих на ветру. Эта не Ольга и та не Ольга. Вон она, Ольга, совсем в другой стороне. Озирается вдоль улицы, рассеянно прикасается к обрезанным бутылкам, нахлобученным на штакетины (забор защищен от дождя). Вытаскивает потаенный гвоздь, открывает калитку и поскорее прячется под сенью плюща… похоже, кто-то идет. Прошел. Пошарив под ковриком, достает заржавленный ключ. Стремглав взбегает по лестнице в запущенную мансарду, нависшую над двором. Борис, ты спишь? белый день! ты что-нибудь ел? Вот деньги – муж дал, вчера приезжал… на поминанье, на подаянье, пожертвованья и свечи. (Новые русские набожны, и козья ностра давно воцерковлена). Что, ты не нищий? а кто же? поэт? мой прекрасный возлюбленный? Дай мне вон ту корзинку, я соберу тебе яблок… белый налив поспел – погляди в окно. Потом? хорошо, потом. И только плющ шелестит.

* * *

Сделав изрядный крюк, идут как будто из церкви. Ольга одна впереди, Борис за нею поодаль тащит корзинку яблок. Поближе к дому она понесет сама, а Борис слиняет. Вдруг замедлила шаг, взяла его под руку. Борис, не оглядывайся… не поднимай головы… сзади нас джип с темными стеклами… едет шагом… впереди идут трое в черном, шарят глазами по кустам. Еще один джип стоит возле газораспределительного пункта, где им бы нужно свернуть. И трое в черном сидят по дороге к дому творчества, на ограде из гнутой трубы. Борис, у них тут стрелка… не верят друг другу… может начаться стрельба. Налево нельзя… пошли к дому творчества, мимо тех, на трубе. Прошли… погоди, не беги… иди тихо. Уфф… калитка открыта. Нырнули к котельной и лишь за воротами дома творчества отдышались. Ольга, а вдруг твой Олег был в джипе? вдруг он нас видел через дымчатое стекло? – Ну что ты… эти намного круче… солнцевская элита. – Ты что, не поняла, за кого выходила? – Нет… он сказал: у меня свой бизнес. Зачем я тебя только впутала. Пойдем мимо нового корпуса… если заперто, перелезем. Нет, отворились ворота. Устала? давай я тебя понесу… ну хоть пару шагов. Не трогай забора, он еле дышит. Ты завтра придешь? (Легкомысленен до полного пренебреженья опасностью. И она не лучше.) Старушка идет впереди – туда, к «распивочному» магазину. Обернулась на красивую пару с корзинкой яблок, кивает в сторону дорогого коттеджа. С гордостью поясняет: наши строятся… солнцевские… дай им Бог.

* * *

Борис, проводивши Ольгу чуть не до дома, возвращается без корзинки и громко читает заборам:

Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что он со мной пребыл неразделимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела.

Играет опасностью. Доиграется.

* * *

Возле Преображенской церкви на лужайке пасутся лошади – рядом патриаршее благоустроенное подворье со скотным двором и конюшней. Престольный праздник, нарядные толпы. Ольга проходит в пепельно-голубом, точно летняя тучка над морем, идущая со своим своевольным ветром. Наскоро ставит свечу празднику и, едва не задев лошадиных ноздрей разлетевшейся юбкой, спешит мимо кладбища, неодобрительно провожаемая глазами сотни портретов. Речка Сетунь полощет зеленую траву-отраву, будто русалкам устроила головомойку. Головоломка: куда это Ольга торопится? Мимо придорожного магазина, позадь которого стол со скамейками – люди пьют пиво, им ведь не к спеху. Миновала дом творчества, свернула на Серафимовича - изразцы на кирпичных столбах, дом Чуковского и, наконец, забор с обрезанными бутылками. Добежала, вошла. Фарфоровые медальоны кладбища сплетничают про Ольгу – памятники сошлись в тени бузины перемывать ей косточки, дурной прихожанке. Олег в это время на другом, востряковском кладбище навещает милые сердцу могилы. Это в той стороне, про которую местные жители говорят простодушно-неосудительно «где бандиты лежат». На каждого двадцать квадратных метров, еврогазон – что твой стадион. Все с шестьдесят пятого года, ну с шестьдесят шестого. Ровесники Ольгиному Олегу. Только пахан постарше. Трогательные надписи: «и жалеем, и зовем, и плачем». Что, наш Олег один уцелел в какой-то крупной разборке? жалеет, зовет и плачет, платит за уборку могил по порученью Семьи (мафиозной, конечно, я не имею в виду Ольгу с Андрюшей). Прямо как в фильме «Однажды в Америке». Отдай за мафию жизнь – она тебя не забудет. Олег заехал к Преображенью перекрестить усердный лоб. Ольги в толпе не видал – должно быть, у самого алтаря. Вернулся домой в умиленных чувствах. Ольга пришла много позже с просвиркою для Андрюши – Бог ее знает, когда и где умудрилась взять.

* * *

Это было весною, в зеленеющем мае – один советский квартал тому назад. От церкви за Ольгою шел человек, страшно щелкая ножницами. Догнал, спросил: «Вы знаете, как постригают в монахини? Послушница трижды ножницы настоятельнице подает, та их дважды бросает». Так Ольга и не узнала, откуда-куда шел с ножницами молодой человек. Он не хотел объяснять ей своих резонов. Потом были дни любви и обмана мужа. Ольга сама приходила незваная каждый день. Потом был замок на двери, и никаких концов. Ни телефона, ни уговора. Ходить проверять – приехал ли – было стыдно. Жизнь текла своим омерзительным чередом. Потом в июле он вдруг окликнул Ольгу на том же месте и в тот же час. Не пригласил к себе, но проводил почти до самого дома. Взглянул, присвистнул и продолжил игру. Чужая душа потемки – опасность ему понравилась. Небольшие Ольгины деньги были тут не при чем, я думаю. Плата за страх уж слишком невелика. Но увести у мафиози жену - это круто. Все равно что у полицейского шлем.

* * *

Ольга сидит у гадалки – писательская вдова, их полно в Переделкине. Вдовы что совы… хлопает крашеными глазами. Говорит: Вы скорпион последней декады: Марс и Венера, астрологический изначальный марьяж. А вот он выпал на картах: червонный король и червонная дама. Как имена – Ваше с мужем? Олег и Ольга? тем более. Будет Вас носить на руках всю жизнь. – Любовь Степанна, а этот валет? – Трефовый? нет, не к добру… кругом одни пики. Ольга платит. Плачет, покинув сивилллин вертеп.

* * *

Трефовый валет не поэт. Казалось бы – нестандартная внешность и нестандартное поведенье. Вскормлен из соски хорошими, блин, стихами. У матери-земли из груди так ничего и не высосал. Не первичный – вторичный он человек. Воспитывали и довоспитывались. Пережарили, пересушили – самостоянье не состоялось. Искусствовед получился, но не поэт. Культура затюкала собственную энергетику. Взял в руки перо – и точно оглох. Не слышу – в ушах бананы. Преувеличенное вниманье к мелочам повседневной жизни, слабые всплески невольного подражанья:

И, невкусный завтрак позабыв,

Выхожу один с утра в аллею.

Ты же, помнится, орал на всю аллею Данте-Лозинского. Знаешь, зараза, как можно писать, не придуривайся. По жизни способен на браваду – в стихах сплошная бескрылость. Зато начитался до одури про чайку по имени Джонатан. Но Ольга слушает Бориса не шелохнувшись, а по дороге домой истекает слезами восторга и гордости. Хорошо мужчинам. Легко мужчинам. Что ни сваргань, стяжаешь обильные лавры в ущерб, блин, качеству супов. Не фига издеваться. Надо скорей издаваться, делать себе имя (именем тут и не пахнет). Рифмовали – веселились, подсчитали – прослезились. С благотворительных Ольгиных денег собирать слишком долго, и полиграфические расценки ползут, Борис говорит.