— Секта… — Фольезе в задумчивости потирал подбородок, скривив рот, зажав складку кожи на шее между большим и указательным пальцами, в то время как пальцы другой руки барабанили по столу.

— Секта, говорю тебе. Но возможно, это все моя навязчивая идея… Видно, мне в голову ударили испарения формалина. Или присутствие трупов…

— Нет, не то…

— Тебе что-нибудь приходит на ум?

— Нет, но… если ты журналист… видишь ли, я не знаю, то же самое это — заниматься твоим ремеслом — или нет. Случаются совпадения. Начинаешь верить, что связь между разными вещами, в конце концов…

— Представлять все себе. Вот хлеб для того, кто с нуля должен воссоздать всю картину…

— Ну, это вопрос интуиции…

— Видишь ли, Фольезе, это тоже, возможно, верно, но… на самом деле, а?.. Так вот интуиция, мне кажется, не столь уж отлична от этих совпадений… Но к чему весь этот разговор о совпадениях?

— Нет, это потому что ты говоришь мне об управлении, об отделе судебной медицины. Ты говоришь мне о секте… А из информации, которая есть у меня…

— По какому поводу?

— Расследование. Расследование, о котором я тебе рассказывал. То, что я отдал в «Джорно». Расследование об американцах, о ЦРУ в Италии.

— И?..

— Это тоже останется между нами, правда? Между мной и тобой…

— Дальше, Фольезе… Я уже практически оскандалился. Ты знаешь, что будет, если на Фатебенефрателли пронюхают, что я рассказал тебе о расследовании, о котором даже не сообщалось прессе?

— Так вот… Дело в том, что… согласно тому, что я выяснил, американцы прибыли в Италию вместе с некой сектой…

— Сектой? Как это может быть? Но ведь они собираются у нас обосноваться… Ведь существует программа наладить координацию с военными базами, ты мне говорил…

— Да, да… Но это каналы… скажем так, официальные…

— И что, если каналы неофициальные?

— Да… Именно…

— Секта?

— Секта. У меня есть имя.

— Имя секты?

— Того, вокруг кого вращается эта секта. Они молча поглядели друг на друга.

— Какое имя?

Фольезе еще немного помолчал. А потом произнес его:

— Ишмаэль. Его зовут Ишмаэль.

Они остались там, растянувшись между маленькими лужицами пива и прочими отходами, которыми был покрыт пол. Таким образом прошли часы, часы общего дыхания; часы, в которые у К. сложилось устойчивое впечатление, что он заблудился или что он столь углубился в чужую страну, как ни один человек прежде него никогда не осмеливался, — в неведомую землю, где самый воздух не содержал ни одного из элементов воздуха родных мест, где он, казалось, задыхался — таким чужим он здесь себя чувствовал.

Франц Кафка. «Замок»

Ишмаэль велик. Ишмаэль держит в своих руках все нити — в Париже одна из них порвалась. В Милане, на улице Падуи, возможно, порвалась еще одна. Гвидо Лопес потерялся в безразмерной темноте, выйдя с набережной. Париж бурлил — ночной водоворот — по ту сторону Сены. Он был в центре.

Его отвезли на Монмартр, в гостиницу. Он вернется завтра. Серо остался в главном управлении, чтобы допросить «перевоспитателя» Клемансо: он вытащил его из «Сайнс Релижн», у мальчика в комнате была его фотография, — как это возможно, что он не был в курсе угроз Ишмаэля? Серо попрощался с Лопесом, пожав ему руку, горячо, по-братски. Между ними установилось почти родственное согласие. Он распорядится привезти ему на следующий день, прямо в гостиницу, распечатки файлов из компьютера Клемансо: ребята из технической группы будут работать над ними всю ночь.

Его высадили у гостиницы. Величественная, ничего не скажешь. Понаблюдал, как удаляется машина управления. Вошел, отдал документы, спросил, не доставляли ли факс для него, — нет, не доставляли. Он был не в состоянии сидеть взаперти в номере. Он задыхался в вестибюле гостиницы. Решил выйти на улицу, побродить немного. От холода покалывало тело. Бульвар кишел путанами, жуликами, одетыми в кожу задницами, сутенерами и продавцами зажигалок. Две задницы нюхали «поппер» на углу узкой перпендикулярной улицы. Он вытащил из кармана самокрутку с травкой и закурил ее. Воздух был чистый, и красные огни «Мулен Руж» раздражали взгляд. Он пересек бульвар и пошел по другой стороне улицы, откуда можно было попасть в разного рода порнографические заведения, расположенные напротив его гостиницы. Тяжелая, как животное, близкое к смерти или к безразличию, гостиница существовала за счет порно: огромная, пять этажей. В витринах он увидел неподвижные тела кукол из превосходного латекса — манекены, более похожие на трупы, чем на искусственных людей, — покаянные, идиотические взгляды, — у них поднимались вверх кисти рук, между которыми было отверстие — такое, чтоб туда мог войти член. Слепки нелюбви, похоронная пластмасса. Взглядом, издалека, Лопес ощутил их тяжесть. Синтетические волосы блестели, как волосы невоздержанной старухи. Рты были полуоткрыты, губы зафиксированы в гримаске, которая изображала экзотическое обещание — времяпрепровождение в ночном клубе. Мертвые были живыми, живые были мертвыми.

Он пошел к подъему на Монмартр. Увидел двух растрепанных туристов — возможно, отца с сыном, еле тащившихся от усталости: отец седоватый и худой, сын — толстый, оба с выпученными глазами, разочарованные, — два одиноких мужчины, сопровождающих друг друга, — и к ним уже пристала крашеная проститутка-блондинка, вся в локонах, которая обращалась к ним по-итальянски и приглашала их зайти в заведение с красными огнями. «Мозет быть, мальсики», — говорила она, глядя на их обувь и по ней делая вывод об их национальности. Значит, это итальянские туристы: Лопес понаблюдал за поведением того, которому было за шестьдесят, который ежился в своем оливковом непромокаемом плаще и отвечал путане горькой улыбкой, полной хищного и далекого опыта, — безнадежным знаком, в котором отразились прежние, прошедшие печали и страсти. Молодой человек был похож на кретина, у него был темный цвет лица, видно было, что ему хочется остановиться и поговорить со шлюхой. Парочка итальянцев прошла мимо, и путане так и не удалось обратиться к ним. Лопес перешагнул порог и вскоре оказался внутри ночного клуба.

Он выпил пива, пока усталая тридцатилетняя гладкая фигуристая женщина танцевала стриптиз. Пол был грязный от пива, чеков и мокрого сигаретного пепла. У хозяйки бара между пальцами были слишком разросшиеся перепонки, и Лопес представил себе, как это упадочное амфибиеподобное существо выросло там, в темноте, разливая пиво и слушая треп разного рода нигилистов — морской порт без моря, сексуальный пупок без пола, — Лопесу казалось, что можно было бы трахаться под столами и диванами возле стойки, обжиматься там с путаной всю ночь, терять себя, заснуть.

Пока он с трудом хлебал пиво, противно пенистое, к нему подошла путана. Она была хорошенькая, бледная, миниатюрная, взгляд ее блестел в наполненном дымом развратном полумраке, — это была путана, которая несла в себе идею далекой чистоты, которая ничего общего не имела с ней, — образ места, возможно, местечка в горах, где она родилась. Лопес улыбнулся. Путана тоже улыбнулась. Ее звали Клодин. Ей не хотелось говорить о себе. Лопес хочет трахнуться?