Кроме того, имел тенденцию после частых банкетов, когда бывал выпивши в особенности, входить в поданное к театру такси, как в дверь, не склоняя своей красивой, гордо посаженной головы. Оканчивалось это всегда одинаково плачевно. И уже на завтрашнем вечернем спектакле тенор становился к зрителю наименее травмированной частью лица.

Встреча с молоденькой и стремительной Идочкой не то, чтобы потрясла тенора, но крепко закрутила в спираль пылкой страсти. Начались свидания, обжимания в вонючем Идочкином подъезде. Но девушка оказалась крепким орешком.

Окончательный аккорд страсти не мог прозвучать вне ЗАГСа. Это Семён понял, как дважды два, после трёхмесячной бесславной осады. К окончанию первого курса консерватории Идочка приволокла тенора домой знакомиться с Эсфирь.

Конечно, он маме активно не понравился! Видала она таких хлыщей – перевидала! Но умом понимала, что дочка в своей любви утонула с головой, и, не дав сейчас согласия на брак, она толкнёт дочь на тропу банальной любовницы.

Подали заявление в ЗАГС, лихорадочно готовились к свадьбе, назначенной на июль. В серьёзных разговорах о насущных свадебных расходах тенор расплывался мыслью по древу, то есть был крепко жадноват.

Эсфирь чувствительно подрастрясла свой загашник, но свадьбу сыграли шумную и весёлую. Идочка сидела за столом, счастливая и победоносная, в платье такой потрясающей красоты, что впору было в этом платье в Париж на выставку.

Маленькая кокетливая фата на манер шляпки, как и весь наряд, была исполнена кудесницей Рамилей, подружкой на свадьбе красавицы Идочки.

Жили молодые в большой квартире мужа на Воздухофлотском проспекте. Но прописывать тенор молодую жену не спешил, объясняя любопытствующим знакомым это тем, что тёща находится в преклонном возрасте, и было бы глупо терять прекрасную комнату на Якира.

Престарелая тёща, которой на тот момент шёл тридцать седьмой год, и была она ровно на год старше зятя, сидела на Якира и тихо сходила с ума от тоски и одиночества. Ей не хватало воздуха без Идочки. Дочь приходила к ней в гости каждую субботу, но за ней тащился зять, и радость встреч была отравлена его присутствием.

Идочка понимала, что эти две параллельные прямые – Эсфирь и Сёма – никогда и ни в какой бесконечности не пересекутся. Она стала прибегать к маме и в будни. На часик, на полтора, но это были их часы, напоённые любовью и нежностью друг к другу.

Эсфирь опять расцвела, моталась по базарам-мазарам, выбирала овощи, фрукты, готовила курочку, баклажаны, пекла штрудль. Но никогда не знала точно дня, когда нагрянет Идочка, поэтому готовила впрок.

Заоконного пространства для хранения продуктов стало не хватать. Эсфирь выбегала холодильник. Это была такая несусветная диковинка, что дом неделю стоял на ушах. Холодильник стоял на кухне, одна полка была отдана в полное распоряжение давно прощённому Уське и по-дочернему любимой Рамильке.

Туда, в холодильник, конечно, иногда, не часто, запускала лапку всегда голодная Ирочка. На неё кричали, стыдили, но холодильник из кухни не убирали, так как Ирочка уже принесла в подоле, и это принесённое надо было кормить из дохлой плоской Ирочкиной груди.

А рядом ещё притаптывала худенькой ножкой пятилетняя Людка, появившаяся у пьяных родителей, как бы из ничего.

Толстую Галю никто не заметил беременной, но каждый день замечали пьяной. А потом, как-то вдруг оказалось, что у семьи пополнение: голубенькая крохотная девочка с голосом по силе равным шаляпинскому.

В субботу, когда на официальные обеды приходили дочка с зятем, Эсфирь подавала бледный «офицерский» чай с сушками такой средневековой окаменелости, что их и в чае-то размочить не всегда удавалось.

Она всё надеялась, что одна из гранитных сушек выбьет пластмассовые коронки из ненавистного рта зятя, и тот грохнется с колченого своего пьедестала. Эти, надо сказать, блестяще исполненные коронки, Эсфирь заметила ещё в первый визит тенора, но вот не вылетали – и что тут поделаешь?

Зять сидел, размачивал сушки в чае, вёл скучную беседу, выговаривал Эсфири про несовершенство её воспитания дочери и уходил, утрамбованный по горлышко бледным чаем и сушками, но без видимых последствий для своего здоровья и внешнего вида.

К Новому году выяснилось, что Идочка беременная. Кроме Идочки не обрадовался никто!

Тенор был в смятении, даже, как бы где-то там и удивлён. Можно было подумать, что это не он каждую ночь вскарабкивался на свою молоденькую, пахнущую земляникой жену! В его планы не входили дети, которые могли запросто обернуться довольно весомыми алиментами, если что не так!

Эсфирь же, понимая всю эфемерность этого брака, хваталась за голову. «Этот ферт мыт э бейцим такой папа, как я Николай Второй!», – думала в ужасе Эсфирь, и вся перспектива дальнейшей семейной жизни дочери выстраивалась в её голове с точностью не только до поступков, но и до фраз, эти поступки комментирующих.

Перед глазами маячила босая и растерзанная, выгнанная на мороз Идочка, прижимающая пухлого младенца к своей прекрасной груди.

Как-то само по себе решилось, что постоянно орущий ребёнок будет мешать заниматься вокалом тенору. Почему постоянно орущий, никто выяснять не стал, но всё шло к тому, что мадонна с младенцем должны пожить какое-то время у Эсфири.

Пока Идочка скакала по зачётам и бегала пальчиками по клавиатуре, Эсфирь шила подгузники и собирала приданое для внука-внучки! Осталось купить коляску, но у тенора не оказалось свободных денег, так и обозначил:

– Свободных денег на данный текущий момент нет! Я даже не могу себе фрак концертный поменять! Второй год в одном фраке! Вы должны меня понять, Эсфирь Марковна! Ваша дочь очень избалована, я просто не в силах нести бремя такой непомерной финансовой ответственности!

Девять месяцев пролетели стремительно и незаметно. Из больницы забирали Идочку с дочкой Эсфирь, зять и толпа подружек. Красиво, на такси подъехали к дому на Воздухофлотском проспекте. Сели за стол, отпраздновали чаем с ватрушками событие. Вечером проводили друзей и на такси уехали с дочкой-внучкой на Якира.

Роль приходящего папаши тенор исполнял виртуозно. Он красиво склонялся к кроватке, и взор его туманила слеза. «Действительно, мыт э бейцим!», – думала в эти минуты Эсфирь, но особого зла в душе не было.

Она была так счастлива, держа на руках свою Анечку, свою клэйнэ мэндалэ, так полна постоянной близостью с Идочкой, что не могла дождаться окончания визита вежливости зятя.

Идочка же, напротив, страдала. Она чувствовала, как утекает из её жизни любовь мужа, и это мешало ей полностью отдаться счастью материнства. За время кормления она прибавила – ни много, ни мало – пятнадцать килограмм.

Грань между тоненькой талией и прекрасными бёдрами уже обозначалась не так чётко. Шикарные волосы были постоянно собраны в тугой узел. Идочка подурнела, поблекла красками. А, между тем, оперный театр был полон дивами, не отягощёнными послеродовыми проблемами. В театре всё было маняще празднично! Чего стоил один лишь кордебалет!