Двигатель улетел совсем далеко.

Когда я приехал, дело было уже сделано. Поезд ушел, автоинспекция оформила происшествие, зеваки рассосались. Саша Моряк, сидевший за рулем, поднялся в воздух и упал вместе с кабиной, сиденьем и рулем — однако сам, к облегчению очевидцев, вылез через разбитое боковое окно. Моего компаньона увезли в ближайшую больницу, и оттуда он телефонировал. Сказал, что цел, спешит назад: хочет спасти хотя бы двигатель.

Я ходил — руки в карманах — вдоль дороги, смотрел на обломки. Жалел, что зеваки уже разошлись. Всю жизнь презирал зевак; сейчас хотелось сорвать злость. Нашел бы хоть одного — обязательно дал бы в лоб. Хуже зевак только мародеры. Но этих вообще можно не считать людьми.

Бродил, увязая по щиколотку в мягком, нечистом снегу, пинал кривые лоскуты металла, какие-то полуоси. Нашел бензобак, смятый наподобие салфетки. Кинул окурок, думал — загорится; хотелось отметить событие возжиганием ритуального кострища; но топливо уже выветрилось или вытекло и смешалось со снегом.

Вокруг стыли подмосковные березы. В деревне брехали собаки. Когда им надоедало, устанавливалось безмолвие, оно придавало происходящему глубину и остроту: вот — я, в штанах, снизу уже мокрых, вот — железная дорога, вот — поперек — асфальтовая, в черной грязи.

Вот останки машины. Вот моя сигарета. Вот моя злая печаль-досада.

Машина — ласточка, кормилица, скотина ржавая — подохла. Попала под поезд.

Вспоминал Чечню, там мародеров ненавидели; в мае двухтысячного жители Грозного считали своими главными врагами вовсе не боевиков, а тех, кто разворовывал полуразрушенные квартиры и частные дома. Зимой, когда шла война, мародеров сразу расстреливали, но в апреле боевые действия официально прекратились, и законы военного времени перестали действовать. Я дважды участвовал в поимке мародеров. В первый раз это были двое нищих мальчишек, собиравших металлолом на нефтяном заводе, им надавали по шее и отправили восвояси, записав имена и адреса; вторая банда была серьезнее, несколько взрослых мужчин приехали в город на самосвале и деловито разбирали дом, разрушенный прямым попаданием снаряда. Когда явились люди из мэрии, самосвал был уже наполовину загружен, и водителя (он же, насколько я понял, был организатором дела) пришлось убеждать выстрелами в воздух.

Ближе к полуночи приехал Моряк, возбужденный, угрюмый, курящий сигареты одну за другой.

— Он улетел туда, — сказал Моряк. — Двигатель.

— А ты видел? — спросил я, всматриваясь в темноту.

— Не уверен, — ответил Моряк. — Но когда поезд уехал, сразу прикатила дрезина. У них есть специальная дрезина, для таких случаев. С краном. Чтобы быстро освободить пути. Они зацепили раму, погрузили и увезли. А двигатель не нашли. Рама была справа — значит, двигатель улетел налево.

Моряк наклонился, подобрал гаечный ключ. Ключей у нас была целая огромная коробка.

— Как же ты не увидел поезда? — спросил я.

— Увидел, но поздно. Был выбор: тормозить — или, наоборот, по газам дать. Решил — по газам… Так кошки делают, — уточнил Моряк. — Кошка, если на дорогу выскочит, никогда не бежит назад. Только вперед, изо всех сил.

— Может, выпить тебе? — осторожно спросил я.

— Я уже, — ответил Моряк.

— Может, ну его к бесу, этот двигатель? — спросил я.

— Ни хрена, — зло сказал Моряк. — Полторы тысячи долларов! Совсем новый! Будем искать, пока не найдем.

Я промолчал. Искать не хотелось. Хотелось уехать, не смотреть на остатки, на раскиданные вдоль железнодорожного полотна куски железа и пластмассы.

— Хорошая судьба, — сказал я.

— У машины?

— Ага.

Моряк подобрал еще один ключ, повертел в руке, размахнулся от плеча и швырнул в темноту.

Я хотел сказать Моряку, что он устал и от переутомления просто не увидел поезда. С водителями так бывает часто. Потеря концентрации, мгновенное выключение сознания — и вот твоя машина уже распадается на составные части. Даже самые крепкие люди, награжденные исключительным, железным физическим здоровьем, устают так же, как и все прочие. Им даже хуже: очень здоровые всегда самонадеянны, они привыкают к своей избыточной силе и не замечают тревожных сигналов, посылаемых телом. Моряк был типичный богатырь, длиннорукий, широкий, расхаживал вперевалку: рубаха-парень, об дорогу не расшибешь. Иногда мы с ним сражались на кулаках — я ни разу не сумел одержать верх.

Я хотел сказать, что зря он сел за руль этой ночью. Но промолчал.

Однако Моряк понял мое состояние и мирно произнес:

— Если хочешь — езжай домой. А я поищу.

— Вместе поищем.

Десять лет назад мой двоюродный брат Мишка, финансовый гуру и первопроходец русской коммерции — обеспеченный, хитрый и необычайно скрытный человек, — внезапно исчез, отключив связь. Съехал с квартиры, оборвал все деловые контакты. Известный маневр: бизнесмен рубит концы, если ему грозит опасность. Задолжал, набедокурил, что-то такое. Или наоборот: разбогател столь крупно и быстро, что решил резко поменять окружение.

Он выбрал удачный момент. Президентские танки обстреливали Белый дом; деловые люди сидели по квартирам, смотрели CNN и ждали, чем все закончится. В центр Москвы не совались. Никто ничего не понимал, никто никому не верил, — верили только корреспондентам CNN.

Я не переживал за брата: в нашей семье его считали самым умным и непотопляемым.

Чуть позже, когда танки отстрелялись и уехали, меня разыскал один из товарищей легендарного родственника, имевший хорошее мягкое имя Евгений; все, однако, звали его Строителем в соответствии с профессией либо Евгешей в соответствии с особенностями натуры.

Озадаченный и даже слегка напуганный сорокалетний Евгеша Строитель, хозяин мастерской по изготовлению дверей, решеток и заборов, вполголоса сокрушался и просил совета. «Как мне быть, Мишка пропал, кто теперь будет обналичивать мои деньги? Может, ты подскажешь, к кому обратиться?»

«Знаю, — сказал я, улыбкой изобразив преуспеяние. — Обращайся ко мне».

В тот год мне с трудом удавалось изображать преуспеяние. Жил, непрерывно занимая и перезанимая. В этом смысле Евгеша оказался находкой. Он не умел говорить нет. Следовало только выбрать подходящую минуту. В обычном состоянии Евгеша был тверд, как ледниковый валун, но в момент передачи крупных денежных сумм, когда на офисном столе или на заднем сиденье машины ровными рядами раскладывались пухлые пачки, он терял контроль. В такой миг, — закончив пересчет и не теряя ни секунды, — я просил пять или десять тысяч долларов, на месяц, перекрутиться. И тут же получал желаемое.

Видимо, деньги возбуждали скромного труженика. Или, может быть, он банально самоутверждался? Когда у тебя просят в долг крупную сумму — значит, тебя считают серьезным.

Евгеша был добр — или, точнее сказать, «по-своему» добр, а сверх того — доверчив, или даже не слишком умен. Множество раз его обманывали, брали и не отдавали, и когда он понял, что я умею не только брать, но и отдавать, — проникся уважением.