— Куда-а? — взвился Данилка. — У меня еще две деревни на раскулачивание, барышни с нами. Для приятного сопровождения!

Мать оглянулась:

— Знала бы… удавила бы в колыбели… единственного сыночка. Бес! — Взяла за руку ближайшую из поповен. — Идемте, не бойтесь.

Девушки потянулись за матерью Данилки, как испуганные, сцепленные руками слепцы, чей внутренний темный мир подвергается постоянной внешней опасности, и передвигаться они могут только за поводырем.

Проклятия родителей Данилку не напугали и никаких струн сыновней почтительности и привязанности не затронули. В душе у него попросту не было подобных струн. Но злость его от сорванных спектаклей растворилась. И на смену ей пришло любимое состояние — азарт в предвкушении насилия.

— Чего стоим? — спросил Данилка своих бойцов.

— А чего надо? — рявкнули они хором.

Свою гвардию Данилка лично отбирал. Чтобы были тупыми, бесчувственными, сластолюбивыми — животными, хищниками, людоедами. Мир — это царство зверей, и он, Данилка, пусть не царь, но царек — точно.

— Едем устанавливать революционную справедливость. По коням, гвардия! Эх, погуляем!

* * *

Степан приехал в Погорелово через два дня, когда пожарище уже не курилось отдельными тонкими струями дымка. Он стоял на улице и смотрел на пепелище, которое было его родным домом, а теперь походило на блевотину великана, чье нутро не справилось с перевариванием заглотанного, ядовитыми соками зачернило и извергло из себя наружу. Выплюнуло два зуба — остовы печей.

Во внутреннем кармане у Степана лежало постановление о переводе семьи Еремея Николаевича Медведева из раскулаченных по первой категории в третью. Бумажка, коей он добился, угрожая партбилет положить на стол, канцелярские слова «постановление», «категория» — все было бессмысленно, не имело никакого отношения к трудам его матери, отца и дедов, ко всем Туркам-Медведевым.

Беспомощность, единственный страх Степана, который он, казалось, одолел, получив постановление, сейчас предстала во всей красе — в прахе его родного дома.

Парася чувствовала себя дурно, но когда Степан вошел в дом тещи, сползла с лавки, засеменила к мужу, обняла его. Хотела привычно, теплотой своей забрать его печали и тревоги. Но Степан был холоден как зимняя скала, не отогреешь.

За обедом молчали, потому что вид серого от горя Степана к беседе не располагал. Обычно Степан ел с аппетитом, и смотреть на него во время трапезы было приятно: сильный, здоровый мужик набирается сил. Теперь же он только поковырялся в миске с кашей, к пирогам не притронулся, самогона пить не стал.

— Рассказывайте, — сказал Степан.

Заговорила Наталья Егоровна. В ее изложении события напоминали сказку. Анфиса предстала суровой боярыней; Данилка — дьяволом, нечистой силой; смелый доктор, получивший смерть прилюдную, — верным защитником боярыни.

— Взошла Анфиса на костер, не покорившись дьяволу. Поклонилась народу, попросила прощения и шагнула в пламя страшное, — закончила теща.

— Отец и Нюраня? — спросил Степан.

— Мать их ночью снарядила и услала, — ответила Парася.

— Куда?

— Неведомо.

— Аким и Федот?

— Пропали.

— Не сгорели, — уточнила Наталья Егоровна, — просто сгинули, косточек их, черепов не нашли. А матери твоей косточки и доктора я собрала. В два сундучка. Мужики второй день на кладбище костер жгут, землю отогревают. Наверное, уже можно копать. Надо похоронить, Степа.

— Похороним.

— Крестов нет.

— Вырежу.

Поднялся и ушел в сарай.

Парася опасалась, что за внешней холодной броней мужа клокочет бессильная ярость. Сейчас он возьмет топор и примется крушить все вокруг, а то и пальцы себе отрубит. Но Степан работал спокойно, тщательно выстругивал кресты.

На погребение никого не приглашали, но народу пришло много. Это были бы молчаливые похороны, священника-то не имелось, но поповны неожиданно стали читать по очереди молитвы — «За ослабление мук умерших без покаяния», «За всех в вере скончавшихся христиан». Когда опустили ящики в ямы, поповны на три голоса затянули «Молитву Ангелу-хранителю»:

— Святый Ангеле хранителю, данный усопшей рабе Божией Анфисе и рабу Божию Василию! Не преставай охраняти душу его и ея от злых страшных оных бесов; буди пестуном и утешителем и тамо, в оном невидимом мире духов; приими под криле своя и преведи невозбранно чрез врата воздушных истязателей; предстани ходатаем и молитвенником у Бога, — моли Его Преблагаго, да не низведена будет в место мрака, но да вчинит ю, идеже пребывает Свет невечерний. Аминь.

Все, кроме Степана, перекрестились. На крышки сундуков с обгорелыми костями посыпались комья мерзлой земли…

В коммуне уже знали, что произошло с семьей Степана, — возница рассказал. Андрей Константинович и Ирина Владимировна Фроловы сдержанно выразили соболезнования и пригласили на ужин. Степан и Парася впервые трапезничали в их комнате, а Васятка чувствовал себя здесь как дома. Салфетки крахмальные, батарея рюмок, стопка тарелок, вилки, вилочки и ножи, ножички серебряные (Ирина Владимировна принимала их как ровню, дворян) не произвели впечатления на Медведевых, они слишком устали. Андрей Константинович не забывал подливать в рюмки и рассказывал о делах коммуны.

— Данилку Сороку я убью! — вдруг заявил Степан.

Оборванный на полуслове Андрей Константинович не удивился и ответил так, словно до этого говорил не о заготовке леса, а о бесчинстве, случившемся в Погорелове:

— Убить, конечно, можно. И, в общем-то, несложно. Но человек — это только функция. Источник, его питающий и им командующий, уничтожить значительно труднее. Для этого нужна революция. На место сороки прилетит коршун, и еще неизвестно, какой хищник опаснее. Вы же, Степан, погубите себя, свою семью и коммуну.

— Верно, — согласился Степан. — Она мечтала, чтобы я стал хозяином…

Он запнулся, в горле клокотали непролитые слезы. Всем было понятно, что говорит Степан о матери.

Молчание нарушила Ирина Владимировна:

— Вы и стали хозяином. Умным, хватким, пользующимся большим авторитетом. Ваша мать имела все основания гордиться вами.

— Не-е-е… — вдруг застонала Парася и рухнула лицом на стол. — Не-е-е-ту мочи… Рожаю я…

Она давно терпела, схватки начались по дороге в Масловку. Парася кусала губы, молчала. Степа ведь все равно ничего не смог бы сделать, только лишняя тревога на его израненное сердце. Приехали, а тут Фроловы с приглашением небывалым, Степушку оно бы развеяло. «Перетерплю, погожу», — решила Парася. Но погодить с родами еще никому не удавалось.

Парасю перенесли на кровать, и через три часа она родила мальчика.

Назвали Егором.