Камышин слышал о председателе колхоза, который расстрелял Сороку. Сороку этого давно следовало придушить. От безрассудного поступка мужика (теперь оказавшегося любовной страстью Марфы) всем стало только легче.

— Дамы! — Камышин глубоко вдохнул и выдохнул. — Чего вы от меня хотите?

Они хотели свидания. Марфа не хлопотала о личном свидании со Степаном — она за Парасю просила.

Устроить это было совершенно невозможно. Единственное, чего добился Камышин, сильно рискуя, — это краткой записки от Степана Медведева, вероятно, написанной за несколько минут до расстрела.

Камышин прочел послание, не удержался. Кратко, разумно — наверное, этот мужик был достойным любви Марфы.

Этой крестьянской дуры, умопомрачительной женщины, холодной и желанной, покорной и строптивой, равнодушной к его сердечной боли и при этом считающей по парам калоши гостей!

При катаклизмах лучшую выживаемость демонстрируют не высшие слои общества и не низшие. Первые не умеют самостоятельно запонки в манжетах рубашки закрепить, вторые не знают ничего иного, кроме тупого календарного тяжелого труда. Выживает средний класс — разночинцы. Им понятны низшие, а рвутся они, еще не прибились, к высшим. Разночинцы умны, образованны, у них есть идеалы. Они не боятся, а любят работать, они изворотливы, хорошо обучаемы и копят жизненный опыт с той же тщательностью, с которой художественный музей отбирает полотна для коллекции.

Камышин, как и Фролов, чутко понял — надо бежать. Но Фролов рванул в Среднюю Азию, а Камышину хотелось в Ленинград — город его юности, промышленный центр. Провинция осточертела Камышину, как и его жене, отчаянно. Елена Григорьевна была далека от политики, но из ее окружения едва ли не каждую неделю пропадали люди — поэты, художники, журналисты, артисты. Она плохо спала и говорила мужу, что слышит запах недобрых перемен.

Александр Павлович написал письмо брату с просьбой подыскать инженерную вакансию на одном из ленинградских предприятий — такую, что предусматривает выделение жилья. Упомянул, что, кроме жены и дочери, с ним отправится домработница с мужем и двумя детьми. Брат верно прочитал между строк тревогу Александра Павловича и обещал похлопотать. Но тащить через всю страну семью домработницы, писал он, — бред и блажь. Ответное письмо Камышина состояло из одного предложения: «Она родила мне сына, и я их не брошу».

Когда Камышину пришел вызов из Ленинграда, Марфа ехать с ним решительно отказалась — ее пугали Расея и большой шумный город.

Неожиданно на помощь пришла Елена, присутствовавшая при разговоре. Она заломила руки:

— Ах, Марфинька! Как же я без вас? Я пропаду! И еще вспомните, что писал из тюрьмы ваш родственник. Он завещал жене дать детям образование. Разве это напутствие не справедливо по отношению к Митяю и Степушке? О каком образовании может идти речь, если вы вернетесь в деревню?

— Твой муж, — подхватил Александр Павлович, — родной брат заговорщика, врага народа. Вашу семью прошерстят так, что косточек под сосеночками не соберете!

— Петроград, то есть Ленинград — прекрасный город! — продолжала уговаривать Елена Григорьевна. — Там столько интересного! Такие возможности!

— Мне возможности без надобности, — горько вздохнула смирившаяся Марфа. — А вот сынкам… Когда вещи собирать? Вы уж сразу покажите, что возьмем. Остальное, может, продать успею…