в Кеми, а может, и раньше — в Мурманске. При погрузке мы могли и не заметить, что на пароходе уже были пассажиры.

Нужно что-то делать. Стихийное большинство «политических» и бытовиков с первой судимостью и случайным преступлением, разместились на верхних четырёх-пяти рядах нар, уголовники предпочли два нижних ряда у самого дна трюма. «Фашистами» были созданы круглосуточные дежурства, избраны поэтажно старосты для переговоров с конвойным начальником по вопросам раздачи баланды и кипятка.

Процедура питания оказалась довольно сложной. С палубы конвойные опускали ведро с баландой или кипятком, а староста разливал в банные оцинкованные тазы, по одному тазу на десять человек. Он же раздавал и собирал деревянные ложки. А так как ложек выдавалось на двести человек всего десять штук, в обязанности старосты входило их распределение и установление на них очерёдности.

Такой порядок, естественно, не мог обеспечить удовлетворения потребностей в равной степени для всех.

Уголовники с досками, оторванными от нар, делали заслон у палубных люков, не подпуская «политики» и перехватывая вёдра вне зависимости от того, с чем они были. Половину содержимого разливали на пол, а остальное исчезало в глубине трюма. Они явно провоцировали скандал, рассчитывая на драку и победу в этой драке с тем, чтобы потом держать всех в страхе и без сопротивления пользоваться наличным имуществом «фашистов».

Провокация удалась. Взрыв звериной злобы, инстинкт самосохранения превысили здравый рассудок и уголовники очутились перед тысячной лавиной политических. Результат столкновения для уголовников оказался неожиданным. В столкновении пострадало девять человек, с поломанными руками, рёбрами, выбитыми зубами, с лицами, залитыми кровью. Среди них три «законника». Всех пришлось отправить на палубу в госпиталь. Получивших ушибы, царапины, синяки, но оставшихся на ногах — никто не считал.

В результате столкновения два люка были отвоёваны, а уголовники смирились с этим и больше не пытались захватить власть в трюме. На двое суток водворился мир, нарушаемый грабежами и воровством. Но это уже было меньшим злом, хотя бы потому, что проводилось неорганизованно и сугубо в индивидуальном порядке.

Уголовникам нужно было что-то выигрывать и проигрывать в карты, а это «что-то» было у «политических». Опускались на нижние нары чемоданы, баулы, рюкзаки, сапоги, пальто, костюмы — всё, что добывалось наверху. Картёжная игра принимала угрожающие размеры и формы. Можно было ожидать игры со ставками в банк человеческих жизней.

Против произвола, уже охватившего трюм, восстала сама природа. Наш лесовоз начало покачивать, с каждым часом всё сильнее и сильнее. И через некоторое время над океаном безраздельно властвовал ураган. До притихшей многотысячной массы обречённых людей, сквозь железную обшивку лесовоза, стал доноситься несмолкаемый, до предела напряжённый рёв и вой разбушевавшейся океанской стихии. Мы, наверное, находились к этому времени в Баренцевом море, что-нибудь в районе острова Колгуева.

Волны с разъярённостью дикого зверя набросились на железные борта лесовоза и он дрожит всеми переборками, стонет, скрипит, непрерывно кланяется этим волнам, тяжело взбираясь на них. Вот он уже на гребне волны, переваливается с борта на борт и вдруг скользит, проваливаясь в бездонную пропасть, к самому дну океана. А сердце людей уходит в пятки, что-то выворачивает внутренности.

А волны рады поверженному гиганту, они перекатываются многотонными валами через его палубу, смывая на своём пути всё, что не привязано, не закреплено, пытаясь захлебнуть его и прижать своей тяжестью к морскому дну. Лесовоз сопротивляется и лезет на другой гребень, а волны помогают ему, как бы играя и издеваясь над его бессилием противостоять им. Они опять выносят его на вершину волны, швыряют из стороны в сторону, как щепку, подбрасывают его, наклоняют.

Им помогает воющий ветер, с бешенством и свистом налетающий на лесовоз, силящийся опрокинуть эту железную махину.

Несмолкаемые удары волн, грохот и скрежет о палубу и борта льдин смешиваются в сплошной рёв и гул, разрывающий душу и тело. Океан обезумел в своём неистовстве и бешенстве. Он сегодня безраздельный владыка неизмеримых просторов воды, ему всё подвластно и подчинено.

В трюме не слышно ни одного человеческого голоса. Стоны, проклятья, ругань подавлены грохотом и рёвом бури. Многие уже страдают морской болезнью, такой мучительной, терзающей тело, выматывающей все силы. Люди корчатся в страшных муках, то перегибаясь почти пополам, то вытягиваясь во весь свой рост. Кажется, будто кто-то выворачивает из них внутренности.

Силы покидают нас. Мы уже не встаём, мы не в силах сидеть. Воздух, насыщенный потом тысяч людей, естественными испражнениями, с каждым часом ухудшается. Вентиляции — никакой, все люки, ведущие с палубы в трюм, — наглухо задраены от попадания воды, давно уже перекатывающейся по палубе. Мы дышим часто, разинув рты, как рыба, выброшенная на берег. Воды нет, а жажда становится нестерпимой. Густой, спёртый, горячий воздух жжёт нос, пробирается внутрь, сушит лёгкие, горло…

А лесовоз, ведя непрерывную схватку с лютым океаном, скрипит, зарывается носом в яростно набрасывающиеся на него волны, дрожит как в лихорадке, мечется из стороны в сторону как загнанный зверь и вдруг как бы застывает на месте, сам не веря тому, что он ещё не на дне, а на волнах бездушного чудовища, а тысячи измученных людей, погребённых в его недрах, не веря сами себе, уже надеются, что всё страшное, неумолимое закончилось, но через мгновение это страшное с ещё большей тяжестью наваливается на них и они вновь корчатся, извиваются в нестерпимых муках. Волны с ещё большей силой и злобой налетают на корабль, бьют его, швыряют по необъятным просторам взбесившейся, бурлящей и пенящейся воды.

В ушах шуми т, давит виски, сильно клонит ко сну, но каждые пять минут вздрагивая, просыпаюсь. Голова разламывается на части, время точно остановилось. И чем дальше, тем становится всё хуже и хуже. Рассудок как бы помрачается. Перед глазами возникают обрывки каких-то воспоминаний — жаркого лета, яркого солнца, поля, с колышущейся пшеницей, ленивой, широкой рекой с изумрудно чистой и холодной водой, камышами, и себя — мальчонком с босыми ногами.

Вот наклоняюсь к воде, пригоршнями подношу студёную воду к пересохшим губам, пью жадно, долго-долго, но жажда не утоляется; больно голове и перед глазами страшные видения, созданные больным воображением, впечатлениями тюрьмы, погрузки в трюм на соловецкой пристани.

С трудом поднимаюсь и в полной темноте — лампочки давно уже погасли — ощупью передвигаюсь к бочке (параше). Над ней окно-люк. Закрыто. И вот тут охватывает меня мысль, что нет ничего ужаснее и мучительнее в морскую бурю, чем находиться в трюме судна с задраенными входами и выходами!

Хотя бы на мгновение увидеть это грозное явление природы, глотнуть холодного морского воздуха — мокрого от