может больше мириться с бесполезной растратой стольких сил. Он заставит тебя работать на себя. Так думал я на берегу широкого Енисея и с жадностью глядел на его воду, которая с быстротой и страшной силой мчится на север.

Я попал в первую тысячу. Нас принял конвой Норильского лагеря. Посадили на открытые платформы узкоколейной железной дороги. Выдали по банке каких-то консервов, а вот открывать их у нас и нечем.

Прозвучал свисток паровоза-кукушки и поезд, лязгнув буферами, медленно пополз по бескрайней тундре. Узкоколейка, протяжённостью сто двадцать километров, проложена по тундровому болоту и летом шпалы тонут в нём. Едешь, и впечатление, что рельсы уложены без всяких шпал, прямо по мокрой земле. Из-под колёс вагонов игриво вырываются фонтанчики воды, как маленькие гейзеры. Рельсы прогибаются, готовые утонуть в воде.

Небо стало очищаться от туч. На горизонте вынырнул громадный красный диск солнца, дающего какой-то фантастический свет, совсем не как у нас; и никакого тепла.

Чахлые берёзки стелются по самой земле, как бы ища защиты у матери-земли, породившей их. Поляны покрыты цветами чрезвычайно яркой расцветки, какими-то кустарниками, обсыпанными ягодами. На остановках набрали букеты цветов, не имеющих какого-либо запаха, чуть-чуть отдающих болотом, но красивых своей расцветкой — яркой, сочной. О такой расцветке у нас говорят, что она ядовитая.

Насобирали разных ягод, но они оказались совсем безвкусными, водянистыми. Несмотря на это уничтожали их с жадностью, пользуясь любой остановкой нашего заполярного экспресса, рассыпались вдоль поезда и собирали, собирали ягоды.

К вечеру, если это был всё же вечер (по крайней мере, это утверждали конвоиры), а на самом деле было совершенно светло, хоть иголки считай, — мы подъехали к жемчужине Севера — Норильску. Он встретил нас мокрым снегом и несмолкаемым воем ветра.

По колено в грязи, смешанной со снегом, около часа двигались против ветра. Разместили нас в карантине. Это был просто кусок тундры, обнесённый со всех четырёх сторон колючей проволокой. Охраняют нас часовые на вышках, солдаты с собаками, и сплошное болото Заполярья вокруг этого куска тундры.

Единственное деревянное здание с не застеклёнными окнами, без дверных полотен и без потолка, было защитой от холодного ветра и снега. В этом сарае-загоне света не было, не было нар и деревянного пола.

Конвой успокоил, что это всего на несколько дней: «Не подохнете! Не вы первые, были и до вас!»

Вот на этом кусочке тундры и начался новый этап жизни под небом Заполярья.

«Несколько дней», обещанных конвоиром, растянулись на целую неделю. И мы действительно «не подохли», но каждый день несли к воротам огороженного куска тундры умерших ночью и тех, кто умирал днём. Удивительным осталось, что большинство всё же «не подохли». А было от чего!

Сарай-загон, продуваемый со всех сторон пронзительным ветром со снегом, всех людей не вмещал. Большая часть жалась у его стенок, переходя от одной к другой, в зависимости от направления ветра. Завезённых дров для костров хватило только на два дня. Сожгли и одну из стен сарая.

На третьи сутки ветер утих, в небе показалось солнце. Тундра начала таять. А наш кусочек превратился в сплошное месиво из грязи и испражнений. Подвозимая пища — баланда и каша — все дни холодная. Получать её не во что. Пошли в ход ботинки и галоши вместо мисок, какие-то кусочки досок от разобранной перегородки для костра, крышки чемоданов и баулов — для второго блюда — каши. Медицинской помощи никакой. Воду подвозят один раз в день, её не хватает. Начинаются драки.

Сплошные крики с требованием начальника или прокурора никакого воздействия на конвой не оказывали: кричите, мол, сколько влезет. Кругом тундра, а она не слышит.

И часовые невозмутимо шагают взад и вперёд. Единственное, на что реагируют — это на приближение к проволоке. Ни слова не говоря — стреляют вдоль забора, да ближе подводят овчарок. Наверное, такое указание свыше!

Итак все долгие семь дней! Таки не подохли!

ЛАГЕРЬ ШАХТЁРОВ

По отбытии карантина попадаем в лагерное подразделение шахтёров. После тюрем, пересылок, этапов в поездах, трюме лесовоза и недельного пребывания на острове тундры, лагерь кажется чем-то долгожданным, а для меня, приговорённого к тюремному заключению, в особенности.

Длинные, как две капли воды похожие один на другой бараки выстроились по обе стороны вымощенного шестиметровыми брёвнами «проспекта». Таких «проспектов» несколько, каждый из них имеет своё название, придуманное самими заключёнными.

Просто «проспект» — это главный, который делит лагерь на две равные части, а есть ещё «проспект посылок», «проспект гигиены» — на нём размещены баня, парикмахерская и санчасть, «проспект культуры», «рабочий», «проспект генеральных поверок», «карцерный» и т. д.

От этих проспектов, строго под прямым углом — узкие, в полтора метра, тротуарчики, сделанные из досок, уложенных на столбиках высотою в полметра от земли. Тротуарчики идут вдоль каждого барака, доходя до середины его, то есть до входа в здание.

А всё, что окружает проспекты и дорожки — сплошное болото со снятым верхним покровом растительности. Кое-где ещё остались и нетронутые участки, покрытые зелёным с проседью мхом, какой-то травой, манящей к себе своей зеленью, и яркими цветами тундры. Обольщённый этой красотой и рискнувший сорвать цветочек, проваливается по колено в холодную жижу, проклиная своё любопытство, нахлынувшую сентиментальность и обманчивую северную природу.

Но это только летом. Зимой же всё кругом замерзает, заметается снегом и представляет из себя опасность только во время пурги, когда человек не находит барака и замерзает в десяти-двадцати шагах от жилья, наткнувшись на гору снега, засыпавшего «до крыши» разыскиваемый барак.

В эту пору, как правило, лагерь погружается в «тёмную ночь». Пурга срывает электрические провода, валит столбы, заносит снегом проспекты и дорожки, бараки, столовую и вахту.

Движение по зоне прекращается, а если и идут люди, то только взявшись за руки или за верёвку, чтобы не потеряться.

Вокруг лагеря — двойной ряд заборов из колючей проволоки на столбах, с козырьками, обращёнными внутрь зоны и также густо оплетённых проволокой. Это ограждение почему-то называется «тульским забором» не только в быту, но и в официальных документах.

Между заборами — трёхметровая полоса вскопанной и заборонованной земли. В летнее время эти полосы регулярно пропалываются и разравниваются граблями, для чего в этот коридор загоняется бригада заключённых-«доходяг».

Зимой так часто этого делать не требуется — сама природа гладит эту узкую полоску ветрами, но после длительной пурги всё же приходится расчищать её, а в некоторых местах, где оказываются занесёнными снегом не только полоски, но и сам «тульский забор» с козырьками и