всему телу. Аксинья так сидела еще некоторое время, глядя на Хмура с благодарным удивлением. Наконец она поняла, что веки смыкаются, что еще чуть-чуть – и она уснет прямо здесь, за столом.

– Я посижу с ним, – пробурчал казак, и Аксинья впервые за последние дни ощутила, что, возможно, не все потеряно.

Степан, могучий, десятижильный, одолеет малого водяного червя.

* * *

Собаки звонко лаяли, Нютка спросонья узнала в их разноголосице звонкое «тяв!» Черныша и улыбнулась. Славный пес смягчал тоску по деревушке, по друзьям, по вольной жизни. По родителям, что взяли да уехали, не сказав ни словечка.

Она потянулась, зевнула во весь рот, слишком громко, покосившись на иконы, перекрестила рот. «С зевком может в рот нечистая сила попасть», – говорили в Еловой, Нютка не забывала об этой угрозе.

Нацепив на себя рубаху, она скатилась с лестницы. Холодные доски приятно щекотали ступни, в доме разносился уже сладкий запах утренней стряпни. Нютка припустила мимо теплых сеней: ежели Лукаша увидит, тут же начнет нудить или приспособит к какой-нибудь работе. Другое дело – Еремеевна или Маня с Дуняшей, те угостят свежей постряпушкой, что-то веселое, ласковое скажут, придумают какую-то забаву: булки корицей посыпать, пыль сметать с поставцов. Нюта приметила: с Еремеевной любое дело в радость, со сказками да прибаутками.

– Суса-а-анна…

И что ж за привычку взяла звать полным именем? Ведь давно матушка решила: пока скачет кузнечиком и девчонкой себя мнит, будет Нюткой, а как лебедушкой поплывет, невестой станет – так в Сусанну обратится. Озорница, не слушая криков Лукаши, выскочила на крыльцо босая.

Нюта вспомнила, как Малой учил ее съезжать по перилам – крашеные, скользкие, они похожи были на ледяную горку, сейчас, чтобы убежать от этого бьющего в спину «Сусанна!», она подоткнула подол и поехала с визгом.

– Остановись! – Надоедливая Лукаша пыталась вровень с ней спускаться по лесенкам.

Да куда там! Нютка уже бежала по земле, а Лукаша ползла где-то… Муха навозная!

– Третьяк! Помоги… Сусанна… – Лукаша, задыхаясь, кричала что-то невразумительное, но хромой понял и вцепился в Нюткин подол.

– Ты… Отпусти меня! Я дочь Степана Максимовича! – Нютка уже знала, что эти слова действуют на всех словно волшебное заклинание.

– Знаю, – спокойно ответил хромой, Нютка с неприязнью глядела на него. Глаза злые, сам пришибленный какой-то, еще и нога короткая… «У-у-у, попомнишь ты, как дочь хозяйскую за рубаху хватать».

Но она решила затаиться, смолчать, а потом… Что будет потом, Нюта не успела додумать. Лукаша наконец спустилась, встала рядом, глядя на Нютку так, точно у нее рога выросли.

– Забирай, хозяйка, – поклонился Голубиной жене Третьяк, Нюта заметила, как забилась у него на шее жилка.

Лукаша в нарядном сарафане, в шитой серебряной нитью душегрее, с богатым убрусом, смотрелась барыней. Нютка впервые пожалела, что не удосужилась, выходя из горницы, подобающе одеться. Шелковые сарафаны, рубахи тонкого полотна, повязки, вышитые жемчугом, – все-все у нее было. И сапоги червонного сафьяна! Да только ленилась она сейчас, без матери, это надевать.

– Голуба, муж мой, передал посланье, и ты… Тебе тоже… – Лукаша смешалась. Нюта, вглядываясь в ее румяное пухлогубое лицо, сразу поняла, что ждет ее неприятное известие.

– Что? Да говори ты! С родителями?..

– Да. – Казалось, это слово принесло Лукаше облегчение, дальше она продолжила гладко. – Твой отец лежит в горячке, оттого и не приехали до сей поры. Аксинья пытается исцелить хворь, но… – Она замялась, и Нютке захотелось ударить ее со всей силы. – Не выходит…

Лукаша продолжала, но Нюта не хотела больше ничего слушать: а вдруг скажет, что отец при смерти! Она побежала туда, где могла не видеть отвратно-жалостливого взгляда Лукаши, кривляний Третьяка и всех, кто суетился во дворе и, кажется, не собирался рыдать или молиться за здоровье Степана Максимовича Строганова.

За конюшнями еще весной отыскали они с Малым крохотный уголок, укрытый со всех сторон. Старые бочки, молодая березовая поросль и высокая от конского навоза трава создали чудесное место. Малой натаскал сюда старого тряпья, коим щедро поделились казачки`. Немало времени провели они здесь, рассказывая друг другу истории, кидая камешки, играя в жмурки.

Нютка упала на ворох тряпья и, вместо того чтобы заплакать, закричала: «Не может такого быть! Не может! Не может!» Рядом, за стенкой, негромко ржали лошади, Нютка повторяла: «Не может, не может», пока не охрипла. Потом она заснула. Очнулась оттого, что кто-то ласково трогал ее за руку.

– Нютка, внушенька, все будет хорошо, – посулил дед Потеха, и Нютка сразу ему поверила.

Ночью она стояла пред иконами на коленях, молилась Богоматери, ее лик казался самым жалостливым, обещала вышить пелену[69] к Покрову, ежели отец одолеет хворь.

* * *

– Надобно поставить свечи за исцеление Хозяина. Батюшкам солекамских храмов сказать… – Еремеевна быстро сморгнула слезы и встала, лишь Лукерья зашла в клеть.

– Ты меня учить будешь?

– Да я не к тому… Я же… – бойкая старуха смешалась.

– Все уже сделано. Третьяка отправила с поручением. Всем скажи, чтобы поминали в вечерних молитвах… Да пошлет Господь исцеление Степану Максимовичу.

Лукерья прижала к своей полной молочно-белой груди младенца и поморщилась: челюсти Голу́биного сына причиняли боль. Онисим теперь не казался ей чужим, незнамо зачем подброшенным существом. Но каждый раз, видя его обнаженное тельце с пусть крохотным, но мужским удом, женщина ощущала недоумение. Зачем ее утроба исторгла мальчика? Но тут же в воображении возникало довольное лицо мужа, что не мог нарадоваться на позднего ребенка, она искала в крикливом младенце приятные черты. «Симка, наследник», – любил повторять Голуба.

Лукерье всякий раз хотелось сказать, что наследовать сыну особо нечего: дом в Соли Камской, утварь, сундуки, амбары – все до единого, что считала она своим, на самом деле принадлежало Строгановым. Но она молчала до поры до времени.

Известие о том, что Степан захворал, вызвало противоречивые чувства. Помимо воли она вспоминала синие глаза, усмешку, голос, от которого сердце замирало… Да, все бабы в доме по-особому горевали сейчас, услышав о болезни Хозяина. Взять ту же Еремеевну – работает без году неделю, а туда же, слезы льет.

– О-ох… – Сын деснами сдавил сосок. – Что ж ты мать мучаешь? – спросила она, хотя знала, что ответ услышит самое малое года через три.

Успокоенная разжатыми челюстями Симки, вернулась к своим думам. Видно, сам Господь решил наказать Аксинью через смерть Хозяина. И наградить тех, кто чтит все заповеди.

Ежели его не станет, кто будет вести все дела в Соли Камской и уезде? Кто будет в Сибирь ездить да торг вести? Деревнями, варницами управлять?

Пантелеймон Голуба. Муж заслужил эту честь.