большую часть жизни прожил, а все не по-людски. Слов нет, нравилась такая жизнь: с поездками в дальние края, с риском и сражениями, с женскими ласками и загулами. Но нет ни дома своего, ни жены, ни детей, все как перекати-поле скитался по уральским и сибирским землям.

Отгонял он от себя тягостные мысли, привычно шел в корчму и пил хмельное вино, усадив на колени очередную девку, щипал округлый зад и верил: иного ему не надобно.

История, случившаяся в августе 1606 года, разрубила жизнь его на две части точно острый топор. Ничего и не предвещало, что ухаживание за женой кузнеца будет чем-то большим, чем несколько шальных ночей. Цветущая какой-то нездешней красой, манкая, Аксинья взбудоражила его.

В первый раз, когда переступил Степан порог избы еловского кузнеца и попросил напиться с дороги, заметил, как строг взгляд темных глаз, как горда стать, как спелы губы, как маняще вздымается грудь. Не было в ней игривости, призыва, скорее любопытство и опаска. «Хороша была бы ты в бархате», – невольно подумал Строганов.

Мужским своим нутром понял, что хвост распускать бесполезно, любит она мужа своего, смуглого кузнеца, не поведется на заезжего молодца. Но не был бы Степан собой, если бы не приезжал раз за разом в негостеприимную избу под любым пустяковым предлогом, не раздевал бы взглядом Аксинью. Был в ней какой-то до сей поры неведомый искус, как поперек горла ему встала молодуха.

И как гром среди ясного неба: сама закрыла щеколду, стала прямо, с вызовом глядя в глаза. Тут только дурак не пошел бы на этот призыв, невысказанный, но очевидный. Забурлила кровь дурная, запенилась, смять, сорвать, торжествовать! Сладко было гладить вздрагивающее тело, еще недавно казавшееся недоступным…

Верный конь вновь сворачивал к избе кузнеца, вновь закрывался засов, вновь полыхал огонь меж Степаном и Аксиньей. Теперь еще ярче, еще слаще сжимать друг друга… И только мелькнула нечаянная мысль: «Что ж это… Вроде баба как баба, а тянет к ней… Забрать», – и на полуслове, полувздохе обрывает все адова боль. Не был Степан изнеженным барчуком. Под стрелы ногайские попадал, со степняками бился, тело в шрамах… Но такой боли не испытывал…

Только что была рука, сильная, крепкая, сжимавшая женскую трепещущую плоть. И вот обрублена кисть, пальцы еще шевелятся в последней попытке жить.

Как девка, потерял Строганов сознание, очнулся уже в своем городке с перевязанным обрубком. Без толку было теперь проклинать свою кобелиную натуру, Аксинью, ее ревнивого мужа, захолустную деревушку у речки Усолки…

Забился он как раненый зверь на заимку, никого не хотел видеть и слышать, даже верного Голубу. Только Потеха мог его усмирить, нянчился с ним, словно с младенцем… Срывался на безобидного старика, кричал непотребное, напивался вдрызг. Оплакивал Степан свою руку, силу молодецкую, свою беззаботность.

Отец спустя месяц вызвал его к себе, стыдил, не выбирая слов, сулил наказания и отрешение от семьи. После этого разговора жизнь Степана вернулась в накатанную колею, с прежним пылом торговался с прасолами[73] и хитрыми тюменцами, вел разгульную жизнь. Только теперь не мог он оружие десницей держать да предпочитал баб вдовых или непотребных.

Спустя несколько лет окольными путями дошел до него слух: растет у знахарки синеглазая дочь. В самое голодное время отправил верных людей со снедью… Опосля не удержался, сам приехал, дразнил, издевался, ловил гневные взгляды. Чуял: тот манок, искус не ушел, и знахарка влечет его, словно не утекли в Студеное море долгие годы.

* * *

Спохватился Степан: незачем Аксинье знать обо всех намереньях его и ошибках. Да только рот оказался дырявым мешком, из коего сыпалось все. Сказал куда больше, чем намеревался.

Он замолк.

– Ежели не дочь, ты бы не появился в моем доме? – раскрыла Аксинья уста.

Знахарка и так знала ответ. Он не раз терзал ее душу, заставлял бояться будущего.

– Не ведаю, – ответил Строганов, и от честности его Аксинья вздрогнула, словно от удара кнутом.

Да, тот Степан остался в прошлом, а рядом с ней был другой мужчина, близкий, любимый. Не разрушат воспоминания ее горькое, грешное, долгожданное счастье.

Глава 3. Дар

1. Доброта

На Преподобного Харитона Исповедника[74] Дуня все утро заливалась слезами. Ее причитания, нежданно раскатистые, неслись по двору:

– Матушка да батюшка, давно вы в могиле,

Не утрете мои слезоньки, родные да милые.

Прощаюсь я с жизнью девичьей, с волей вольною,

И сердце заходится, и плакаться больно…

Вместе с девкой завыли собаки, и в горнице раздался дружный смех. Хихикала сестра невесты Маня, хохотала, дрыгая ногами, Нютка, улыбалась Аксинья. Так забавно звучал причет вместе с печальным «у-у-у» псов, сочувствующих девке. Не выдержала сама Дуня – залилась смехом, вытерла слезы с полного лица.

– Псы ишь как стараются, хотят яства с праздничного стола вкусить, – хмыкнула Маня.

– Всем угощенье достанется – и до собак дело дойдет, – подтвердила Аксинья.

– Скорей бы, скорей. – Дуня уже забыла о поводе для смеха. Она сжимала руки в беспокойстве. Аксинья понимала девичье нетерпение. Если жених по сердцу, время до венчания тянется бесконечно.

По обычаю невесте следовало быть с незамужними подругами, но Дуня вцепилась в Аксинью и повторяла: «Не уходи». Сейчас она вытолкала сестру и Нютку, сжала в руках душегрею, спросила, побледнев точно снег:

– Аксинья Васильевна, скажи ты мне, что происходит меж мужем и женой?

– Дуня, и радость, и огорчение, и…

– Да не о том я! – Дуня всплеснула руками, полные мягкие пальцы ее не знали покоя. – Я про ночь, про тайное.

Аксинья глядела на молодую невесту и не находила слов. Как описать? Что сказать девке? У всякой найдется свой ответ.

– Все хорошо будет, Дуня. Любишь ты жениха своего, и Хмур будет ценить тебя. Не бойся, золотая моя. – Не сказала ничего мудрого, а Дуняша обняла так крепко, с такой благодарностью, точно открыла какой секрет.

– Как не огорчить мужа своего? Я каждую минуточку боюсь, что разочаруется он…

Эх, Дуня, нашла, у кого спрашивать совета! Будто ведьма, живущая столько лет во грехе, могла что-то знать о святом таинстве брака.

Аксинья согласилась быть посаженной матерью, подарила ткани и каменья на невестин наряд. Тончайшая белая рубаха, красный сарафан с шелковыми вставками, расшитый сердоликом, сапожки на высоких каблуках, кои стали носить недавно. Невеста, высокая, полная, была хороша.

«Пусть все ладно будет», – Аксинья натирала растолченным молодилом бледные щеки Дуняши, вспоминала, как спросила Хмура в лоб: не