Откуда тут взялись все эти комары? Я подкарауливаю двоих и, когда они садятся на правое предплечье, безжалостно их припечатываю. За весь день я не видел ни одного насекомого, а полчаса назад появилось сразу с полдюжины кровососов. Теперь они жужжат над головой. Я сижу в обвязке, свисающей с якоря, который закрепил утром, и казню их одного за другим. В голову приходит совершенно дикая мысль: раздавленных комаров можно есть. Эта мысль нелепа и бесполезна: я не смог бы продержаться на букашках, а кроме того, у меня еще есть два готовых буррито. А это добрых пятьсот калорий, и куда аппетитнее, чем дохлые насекомые.

Должно быть, я тупею от нехватки сна.

Легкий ветерок, дующий по направлению к Большому сбросу, задевает меня по пути и лишает последних крох тепла. Ближе к вечеру в такие дни — или, может быть, ранним вечером — ветра дуют гораздо чаще, и на пороге ночи становится свежо.

От решимости расколоть валун не осталось и следа. Я продолжаю делать эту бессмысленную работу только для того, чтобы стимулировать обмен веществ и прогнать внезапную слабость, пришедшую с промозглыми ветрами. Сегодня я сделал лишь малую часть того, что сделал вчера. Я уже осознал тщетность своих усилий расковырять валун, однако какая-то иррациональная часть сознания еще не смирилась с безнадежностью моего положения. Она продолжает считать, что если я буду упорно трудиться и меньше отдыхать, то в конце концов освобожусь. Единственное, чем я могу логически объяснить свою вялость, — это идиотской мыслью о том, что я не хочу освободиться с приходом ночи: спускаясь по веревке в темноте, я могу свалиться с Большого сброса или заблудиться ниже по каньону.

Можно подумать, ты вообще освободишься. Ты же лентяй. Ты борешься за свою жизнь — это борьба за всю жизнь целиком, не меньше, но ты слишком ленив, чтобы преодолеть легкую усталость и поработать. Ты ленивое ничтожество. Ты сам себя убиваешь здесь. Ты умрешь.

Вот такой прогноз, черным по белому, как рентгеновский снимок на просвет. Я в критическом состоянии. Лишенный возможности удовлетворять потребности своего тела, я проживу день, максимум полтора — хорошо, два дня, но какая разница? Ни одно предчувствие не приготовило меня к мучительной тревоге медленной смерти, к мыслям о том, случится ли это сегодня вечером от холода, завтра — в судорогах от обезвоживания или еще днем позже — от остановки сердца. Сейчас, через час, через два часа. Когда бы я прежде ни приближался к смерти, все происходящее было в контексте яркого кризиса, драматического видения. В реальных или воображаемых обстоятельствах решающий удар мог прийти как топор палача, стремительный, как сила притяжения, воплощенная в огромной глыбе льда, как сминающая все лавина, или неудачное самозадержание, или резкий срыв спиной вперед с высокой скальной стены. Я знал, что напоследок не изреку ничего глубокомысленного, успею лишь пробормотать: «Вот черт!» или, может, подумаю: «Вот и все». А потом выдох от сокрушительного удара, брызги крови и хруст костей. Никогда бы не подумал, что попаду в ситуацию медленного угасания. Мне казалось, я смогу справиться практически с чем угодно, что потребует упорной борьбы: я сражался с бурей; заблудившись, искал дорогу; выкарабкивался из травм и болезней. Нет, я не мечтал сидеть за одним столом со смертью, на протяжении всего ее визита разговаривать о себе самом и закончить ужин на фразе «Ну что ж, пожалуй, пора идти».

Мне уже столько раз везло, что даже проблески моей участи стали игрушкой, необходимой для того, чтобы добавить остроты чувству, ощутить ярчайший контраст между страхом незамедлительной смерти и желанием жить полной жизнью. Я думаю, что некоторые люди сочли бы эти мысли бредом адреналинового наркомана. Но я всегда получал больше удовольствия оттого, что контролировал адреналин, чем от того полета, который он дает, будучи выпущенным на свободу. В менее опасных, но все же авантюрных путешествиях я раздвигал границы своей выносливости, ввязывался в длительные приключения, ведущие к катарсическим страданиям, — чтобы разрушить внутренние стены, чтобы освободить душу для более чистых эмоций, чем скука и стресс, чтобы превзойти себя. Периодически я испытывал эйфорию, осознавая, что страх и боль существуют только в зазоре между двумя нейронами. Это я и называл — превозмочь себя. Но как превозмочь себя сейчас, в этом каньоне? Эта задача лежит за пределами моей способности подчинить материю разуму. Превозмочь мою ситуацию физически невозможно. Я не снисхожу до боли, мне хватает самодисциплины, чтобы справиться со страхом, но я не смогу преодолеть потребность своего тела в воде.

Вода. Я вытаскиваю темно-серую пластиковую бутылку фирмы «Налген» и взбалтываю драгоценное содержимое. За последний день я выпивал примерно по пятьдесят миллилитров каждые три часа. Гм. Значит, те триста миллилитров, что у меня остались, кончатся за ночь. Мне нужно продержаться дольше. Сейчас уже седьмой час вечера, я не пил ни глотка с тех пор, как убрал видеокамеру в четверть четвертого. Лучше пропустить в этот раз, приберечь на потом. Мне кажется, я в порядке. Язык нормальный — не раздут, не размяк, не отвердел. И губы чувствуют себя как обычно. Я думаю о воде слишком часто, но, может быть, эта стадия обезвоживания похожа на ту часть поста, когда думаешь, что умрешь, если не поешь. Потом проходит полдня, мучительные фантазии о еде прекращаются, голод рассеивается. Но почему-то я сомневаюсь, что с жаждой будет то же самое. Готов поспорить, это только начало.

Ну да ладно. Не думай об этом, отложи бутылку куда-нибудь подальше. Воткни ее в песок, чтобы не было видно, сколько осталось. А еще лучше, делай что-нибудь. Подготовься к ночи.

Да, лучше сосредоточиться на плане. Я кладу бутылку на песок под валуном и обдумываю предстоящий вечер. В девять вечера будет уже кромешная тьма, а затем еще девять часов темноты. Я понимаю, что это всего-навсего девять часов, но сейчас, когда тело практически не вырабатывает внутреннего тепла, ночь будет тянуться, как полярная зима. Я глотну воды в девять, в полночь, в три часа утра и в шесть. Глотки будут меньше, чем прошлой ночью; таким образом, на завтра останется больше. Вода мне понадобится, чтобы запить оставшиеся буррито. Первый кусок три часа назад прошел всухомятку и превратился в клейкое тесто во рту; остальное будет еще хуже. Да, так и сделаю.

Остается вопрос, как сохранить тепло. Воздух кажется холоднее, чем в это же время вчера. Сегодня на небе было больше облаков, они не давали земле нагреться. Однако сейчас небо чисто, и, как только солнце сядет, никакой изоляции от холода не останется. Один из нескольких законов теплообмена, который я помню еще с занятий инженерным делом, гласит, что излучение, или излучающая теплоотдача, между источником на земле и ночным небом пропорционально разнице температур, возведенной в четвертую степень. Если я правильно помню, температура космоса на четыреста градусов Кельвина ниже, чем температура моего тела. Возведите это в четвертую степень, умножьте на небольшую константу, значение которой я забыл, и получите двадцать пять миллиардов каких-то там единиц.[63] Короче, я излучаю очень много тепла в атмосферу, и нужно будет приложить немало усилий, чтобы сохранить тепло сегодня ночью, особенно если я не собираюсь активно работать. Важно продержаться до утра, а там уже я буду беспокоиться о том, что будет потом.