И тут его спутница внезапно проговорила, когда повозка выехала на просеку глубоких лесов:

— Я вовсе на вас не злюсь из-за того замечания о латыни, хотя вы повели себя удивительно невежливо. И я вовсе не хочу спать. Как же тут хорошо.

Он с минуту помолчал в раздумьях. Мисс Уонноп сказала какую-то девичью ерунду. Обычно она подобных глупостей не говорила. Нужно одернуть ее для ее же блага...

— Да, весьма неплохо, — проговорил он. Девушка посмотрела на него, повернув голову; теперь он больше не видел ее профиль. Месяц светил прямо у нее над головой, вокруг сияли неизвестные звезды; ночь была теплой. А ведь даже самым мужественным мужчинам не чужда снисходительность! Давно же он ее себе не позволял...

— Как это мило с вашей стороны! — воскликнула она. — Могли бы и намекнуть, что эта долгая, проклятая поездка отнимает у вас время на такую важную работу...

— О, думать я могу и по пути, — сказал Титженс.

— Вот оно что! Меня не задела ваша грубость, потому что я куда лучше знаю латынь, чем вы. Вы ведь и нескольких строк Овидия не процитируете без десятка ошибок... Там ведь vastum[30], а не longum[31]. Terra tribus scopulis vastum procurrit[32]. А дальше — alto, а не coelo... Uvidus ex alto desilientis...[33] Разве мог Овидий написать ex coelo?[34] С после х — это же просто язык сломаешь!

— Excogitabo![35] — насмешливо воскликнул Титженс.

— Напоминает собачий лай, — недовольно бросила Валентайн.

— Кстати сказать, — вставил Титженс, — longum звучит куда красивее, чем vastum. Терпеть не могу вычурные прилагательные вроде vastum...

— Какова скромность — поправлять Овидия! — воскликнула мисс Уонноп. — И тем не менее вы говорите, что Овидий и Катулл были единственными истинными поэтами в Риме. А все потому, что они сентиментальны и пользуются такими словами как vastum... «Смешай поцелуи свои с горькой слезою любви!» Что это, если не сентиментальность?

— А ведь правильнее было бы «Слей поцелуи свои с горькой слезою любви», — предостерегающе произнес Титженс. — Tristibus et lacrimis oscula mixta dabis.

— Удавиться можно! — негодующе воскликнула девушка. — Если бы человек вроде вас умирал в канаве, я прошла бы мимо. Вы слишком черствы — даже для человека, научившегося латыни от немцев.

— Я ведь математик, — пояснил Титженс. — С филологией у меня неважно.

— Вот уж действительно, — язвительно заметила мисс Уонноп.

После затяжного молчания от ее черной фигуры вновь послышались слова:

— Вы перевели слово mixta как «слей», а не как «смешай». Судя по-всему, английский вы не в Кембридже изучали! Впрочем, всему остальному там тоже учат так себе, как говорил папа.

— А ваш отец, само собой, учился в Баллиоле, — подметил Титженс с легким раздражением и пренебрежением.

Но мисс Уонноп восприняла это как комплимент, ибо привыкла жить среди ученых из Баллиола.

А чуть погодя Титженс заметил, глядя на ее силуэт:

— Не знаю, заметили ли вы, но мы уже несколько минут едем практически строго на запад. А нам нужно двигаться на юго-восток с уклоном на юг. Полагаю, вы знаете эту дорогу...

— Каждый ее дюйм! — проговорила она. — Я много раз по ней ездила на мотоцикле с коляской, в которой сидела мама. Следующий перекресток называется «перекресток Деда». До него еще одиннадцать полных миль и одна четверть. Здесь дорога поворачивает в обратную сторону — все из-за Сассекских железных рудников, их здесь сотни, и она петляет между ними. В девятнадцатом веке город Рай торговал хмелем, пушками, чайниками и печными заслонками. Ограда вокруг собора Святого Павла сделана из сассекского железа.

— Конечно же я это знаю, — проговорил Титженс. — Я и сам из графства, где добывают железную руду... Почему же вы не разрешили мне отвезти вашу подругу на мотоцикле, раз он с коляской? Тогда мы бы добрались куда быстрее.

— Все дело в том, что три недели назад я разбила коляску, когда на огромной скорости — миль под сорок — влетела в указатель у Хогс-Корнер.

— Какой это был, вероятно, мощный удар! — заметил Титженс. — Мамы в коляске не было?

— Нет, — ответила девушка. — Я везла суфражистскую литературу. Всю коляску ей забила. Удар и впрямь был мощный. Разве вы не замечаете, что я до сих пор прихрамываю?

А через несколько минут она призналась:

— У меня нет ни малейшего представления о том, где мы находимся. Напрочь забыла, что надо следить за дорогой. И мне все равно... Хотя вон стоит указатель, давайте к нему подъедем...

Однако свет фонарей не доставал до надписей: фонари светили тускло, и видно было лишь землю. Густой туман наполнил воздух. Титженс передал поводья своей спутнице, спустился на землю, взял фонарь в руки и, пройдя один-два ярда вперед, принялся всматриваться в едва видимый указатель...

Девушка негромко вскрикнула, и этот крик пронзил его насквозь; копыта лошади неожиданно застучали, повозка покатилась вперед. Титженс поспешил следом; удивительно, но повозка совсем пропала из виду. А потом он в нее влетел: она была вся в тумане, краснела впереди еле заметно. Туман внезапно стал гораздо гуще. Он клубился вокруг фонаря, который Титженс прилаживал на место.

— Вы это нарочно? — спросил он девушку. — Или вы не можете лошадь удержать?

— Я не умею обращаться с лошадьми, — проговорила мисс Уонноп. — Я их боюсь. И мотоцикл водить не умею. Я все это выдумала, потому что знала, что вы признаетесь, что куда охотнее отвезли бы Герти в коляске, чем поехали бы на повозке со мной.

— Тогда, будьте так любезны, скажите, знакома ли вам вообще эта дорога? — спросил Титженс.

— Ни капельки! — невозмутимо сообщила она. — Никогда в жизни по ней не ездила. Нашла ее на карте перед тем, как мы отправились в путь, потому что мне до смерти надоела та дорога, которой мы приехали. От Рая до Тентердена ходит омнибус, который тянет одна лошадь, а от Тентердена до дядиного дома я множество раз ходила пешком...

— Вероятно, мы доберемся до дома лишь утром, — сказал Титженс. — Как вы на это смотрите? Лошадь, наверное, устала...

— О, бедняжка! — воскликнула она. — Мы-то с вами спокойно прокатаемся всю ночь... Но наш несчастный конь... Какая же я равнодушная — о нем-то я не подумала!