Утром, войдя на терраску, — я сделалась, как жена Лота, — соляной столб: над узким стаканом поднялось в воздух — чудо; оно парило, как птица в жаре, оно пылало новым родившимся цветком, слегка алое. Большие округлые твердые лепестки — их стало столько, что роза казалась махровой — вычурно, пышно, торжественно окружали они завязь цветка, из которой шла по зарозовевшим лепесткам — алость, тая в сверкании света и края.

Роза чуть покачивалась от великолепия на выросшем стебле. Я нагнулась над чудом — оно пахло, как роща роз!

Скорее! Олину тетрадь рисовальную, и хоть карандашом — зарисовку… самой большой розы, виданной за 74 года! Я бросилась в комнату — за Олей! Но она уже сама шла: прелестная, ласковая, двенадцатилетняя, еще розовая от сна.

— Ах!.. — она замерла на месте.

Когда я вернулась с тетрадкой, карандашом и резинкой, золотые глаза Олины были в слезах…

— Бабушка, я только пальцем притронулась — и вдруг все упало…

Они еще продолжали падать, опустошая рог изобилия: капали алыми каплями гигантские перезрелые лепестки. Только два еще держались на стебле с колючками и листами.

Пустой завязи, только что источавшей амброзию, — казалось сто лет!

Оля плакала…

Как простить себе, что я ее упрекнула? Ведь я поступила с ее слезами несравненно хуже, чем она с лепестками розы.

Я шла через эстонское кладбище — тут они — как в саду, расчищены и пылают цветами, — шла мимо живых роз, — рассказать подруге о нашей и о моей вине перед Олей…

Все эти воспоминания о Кясму для меня «ежелетка» — с лет моей младшей внучки Оли от 10 до 14 — пронизывалась моими днями с нею, росшей со мною мирно, весело, в исключительном для ее возраста послушании. Она никогда со мною не спорила, это ей в ее веселых и дружных днях со мной — как-то не приходило в голову (в противоположность моей старшей внучке Рите[250], со мной всегда спорившей, 10 лет назад, своевольной и, несмотря на ее несомненную привязанность ко мне, часто со мной дерзкой. Но рядом с этим шло ее покаяние, сильное, от души, от самых глубин идущее, возвращавшее часть утраченного мира). Ничего этого с Олей не было. Она, должно быть, была дольше и прочнее — ребенком, чем Рита. И, раз войдя, с детства, в колею мира со мной, не колебалась в ней, от природы веселая и веселая органически, смехом заливавшая день, даже не задумывалась над тем, не много ли мы (английский и музыка) учимся, никогда не бунтовала, не противилась. С матерью часто капризная и непослушная, со мною настолько иначе себя вела, что Рита, нередко этим поражавшаяся, лет в девятнадцать ей, десятилетней, при мне говорила: «Как ты можешь так слушаться бабушку? Я в твоем возрасте всегда спорила с бабушкой…» И Оля, как взрослая, как старшая сестра в этом пункте, уклонялась, не углубляя вопроса. Кто бы знал, какой станет потом мирная, веселая в благословенном Кясму младшая внучка, нацело ко мне другим боком обратившаяся, в лето ее 14-летия, последнее свое лето со мной…

Но до того — далеко, будущее нам не известно, заливая дни наши английской речью (мы никогда не говорили по-русски, даже не соскальзывали на родной язык, так родным нам стал английский. К удивлению окружающих, видящих этих двоих — и стар, и млад — иностранцами среди русских. С Ритой я начала английский с пяти лет в Сибири[251], с Олей с восьми лет — в Павлодаре и летами в восемь и девять лет в Паланге.

Но специфика нашей с Олей жизни была — музыка, начав с шести лет, поверив в ее слух, я уже через полгода убедилась, что слух развивается; детонирование, сползание в до с си или с ре кончилось, стала давать чистый звук, в 6 с половиной, начав уроки с бывшей певицей, жившей в нашем дворе в Павлодаре и дававшей ей уроки — со мной, она через два месяца усиленных и веселых занятий поразила старушек-немок в дружеском доме тем, как легко играла и по нотам, и наизусть крохи-пьески, как без труда запоминала знаки пауз, бемоли, диезы, бекары, подстрочные и надстрочные ноты… Старушки ахали над чашечками кофе, восхищались… И дело шло!

Так Оля училась с семи до десяти лет. Правда, таких успехов, как в первый год, уже не было; в мои отъезды в Москву на зиму она не так рьяно, как при мне, делала уроки, в девять лет она стала жаловаться, а я — думать о музыкальной школе. Но поступление туда удалось только в одиннадцать лет, и в то, первое наше с ней лето в Эстонии ее десяти лет встал вопрос о том, где мы будем играть на рояле и с кем (я только надзирала за уроками). С кем — сразу нашлось: две подруги, девушки-музыкантши московские вызвались вести ее летние занятия, плененные ее послушанием мне: Юля и Ирина[252]. Они жили на берегу, у самого моря, в маленькой комнатке на 2-м этаже, дружно, вдвоем, как мы. Но — рояль?

И мы стали ездить на автобусе в соседний курортик — Вызу[253], где в Доме культуры были и рояль, и пианино. Где было свободно — там и играли. Так прошло, может быть, лета два. А затем я узнала, что близко в большом саду в собственном доме живет старушка — полушведка, полуэстонка, проуа (фрау) Вэлли Сандбанк, о которой я уже писала, и у нее — пианино. Я бросилась к ней. Дородная, в прошлом — красавица, синеглазая, добрая, седая, в царстве цветов, как все эстонцы, живущая, она согласилась, и я еле упросила ее принять от меня за месяц (ежедневных полтора часа) — 15 р. Но так как дружба, сразу вспыхнувшая, росла, то эти пятнадцать оказались единственными. Царственно-добрая проуа Вэлли[254] — больше не приняла от меня денег…

Но я забежала вперед. Должно быть, в одиннадцать Олиных лет (ее рождение было 1 июля, в День Боголюбской Божьей Матери — эту икону носили в Тарусе в нашем с Мариной детстве крестным ходом — и праздновали мы его все лета у нашей соседки, живущей через дорогу, родившейся с Олей в один день на полвека раньше, Молли Борисовны, приветливой, светской, умной петербурженки[255]), когда не было киносеансов в Кясмуском клубе, удавалось играть — там. Клубом ведала Алиса Пикамяэ, хозяйка Юли — Ириночки[256], и она стала мне давать ключ от клуба. И вот однажды, когда мы, Оля и я, у самой двери, раскрытой в лес, где стояло клубное пианино, занимались разучиванием заданного нам Юлей — Ириночкой урока, из самой гущи леса, как в сказке, вдруг раздался женский голос: