— Серений, ты хитришь, как еврей! Разве тебе не известно, что многочисленные галеры и парусники ежедневно отплывают из Александрии к берегам Остии и Путеолы! Если повезет с ветром, то уже через шесть дней можно оказаться в Италии. Во всем Средиземноморье нет более удобного порта, чем Александрийский. Туда приходят корабли изо всех провинций Азии и Африки и даже из Греции. А ты, Серений, пересек пустыню в компании еврея, чтобы отплыть домой из Кесарии?

В его голосе послышались насмешка и недоверие. Он повернулся к трибунам, призывая их в свидетели:

— Значит, ты любишь Иудею, Серений? И, конечно, евреев? Неужто ты из тех, кто предпочитает восточные суеверия нашим божествам, нашему Цезарю?

Он покачал головой и предостерег меня: шайки сикарии продолжают рыскать между Газой и Кесарией. Эти паразиты распространились по всему Востоку. Наместник Ливии Катулл сражался с этими разбойниками. Он убил более трех тысяч, поймал их главаря Ионатана, и тот признался, что у него есть сообщники среди евреев, которые считают себя римскими гражданами и даже магистратами империи. Он выдал их имена.

Я хотел уйти, но Луп из тех, кто брызжет ядом на любого, кто к ним приближается. Он схватил меня за руку и сказал медовым голосом, что меня-то — «Еще не время, Серений!» — он не считает одним из предателей Рима, которых испортили евреи, сирийцы, египтяне или последователи Христа.

— Но ты будешь удивлен, Серений, когда узнаешь имена тех, кто пособничал сикариям!

Он добавил, что Катулл собирается приехать в Рим, чтобы показать Ионатана императору. Веспасиан должен собственными ушами услышать имена тех, кто помогал иудейским преступникам, и будет удивлен, узнав, скольких из них он принимал в своем дворце.

— И ты, Серений, знаешь некоторых из них. Ты знаком с этой молодой еврейкой, о которой говорят, будто она собирается замуж за Тита. Послушайся моего совета, держись подальше от евреев, далее от тех, что утверждают, что отреклись от своей веры. Еврей остается евреем. Я-то видел, как они под пытками, когда им выжигали глаза каленым железом, отказывались признать власть нашего Цезаря. Ты не знаешь, что это за демоны! Их дети, старики и женщины так же непреклонны, в них сосредоточено все зло. Они ненавидят все, что мы почитаем, отказываются совершать жертвоприношения нашим богам. И сами они и их учение враждебны человеческому роду.

Он повернулся и с презрением оглядел Анана.

— Не существует евреев-рабов, Серений. Они считают себя выше остальных народов. А ты, — он вытянул руку, его указательный палец коснулся моей груди, — ты их спасаешь, даешь им свободу. Может быть, ты собираешься примкнуть к ним? Тогда тебе придется смириться с тем, что тебя лишат крайней плоти. Или ты хочешь стать христианином? Говорят, они обходятся без обрезания. Для меня все они исчадия ада, и я распинаю их, сжигаю или отдаю на съедение диким зверям. Но в Риме их защищают и слушают. Они дают советы нашему императору. А ты…

Он оттолкнул меня и приказал как можно скорее покинуть город. Если же я этого не сделаю, то потеряю своего раба, а может, и свою жизнь.

Я продолжил путь и направился к Ямнии, городу, который, по словам Анана, оставался одним из последних прибежищ евреев. Раввин Гамалиил собрал там вокруг себя оставшихся в живых молодых ученых. Они читают Тору и пытаются понять, чего хочет Бог, чего Он ждет от еврейского народа, и почему позволил римлянам разрушить Храм.

Я слушал Анана. Я знал, что, приехав однажды в Рим, больше не вернусь в Иудею, не увижу ее неба, этой бездонной живой синевы, такой сверкающей, что иногда она кажется белой. Я больше не увижу, как на исходе дня она покрывается золотом, как наступает кроваво-красный закат, как опускается черное покрывало ночи.

Мы прибыли в Ямнию на рассвете. Улицы становились оживленными. Я увидел, как Анан выпрямился, словно сбросил тяжесть унижения и рабства и пошел прямо, походкой свободного человека.

Он отвел меня к Гамалиилу.

Собравшиеся вокруг раввина сетовали, обвиняли, спрашивали, почему Бог покинул еврейский народ, зачем ниспослал наказание. Может быть, Он хотел, чтобы они снова обрели любовь и покаялись в совершенных грехах. Некоторые говорили, что теперь, когда Храм разрушен, нужно отказаться от всякой радости, любви и продолжения рода. Они говорили тихо, но мне не нужно было слышать слово «Масада», чтобы понять, о чем думали все без исключения. Последние защитники крепости предпочли смерть рабству. Почему не последовать их примеру, если Иерусалимский Храм превратился в руины?

— Дети, послушайте меня, — сказал Гамалиил. — Невозможно не оплакивать того, что мы потеряли, но скорбеть так сильно и постоянно думать о смерти тоже нельзя. Нужно жить!

Он несколько раз повторил последние слова, призывал к терпению. Он говорил, и все наклонились к нему, чтобы лучше слышать:

— Еврей, ты построил Храм, и он разрушен. Не восстанавливай его, пока не услышишь голоса с Небес. Но никогда не забывай, что он был, сохрани в своих воспоминаниях то, что потерял. Соблюдай траур каждый год в день разрушения Храма. В твоем новом доме оставь одну стену нештукатуреной, раздирай о нее лицо и одежду в память о Храме, который был разрушен. А если ты собираешь пир, откажись от одного из блюд, вспомнив о том, что потерял. И пусть твоя жена царапает себе руки одним из своих украшений, чтобы в ее радости было немного горя, которое должен ощущать каждый еврей, воспоминании о Храме.

Несколько дней я внимательно слушал наставления Гамалиила. Я смотрел на лица окружавших его людей. Многие из них были очень молоды, но слушали его внимательно и вдумчиво. Я увидел, что нельзя разрушить веру народа, когда каждая душа превращается в храм, в место для молитвы.

Что может солдат, бросающий факел в алтарь, и какой таран поколеблет основы веры? Нужно уничтожить весь народ, всех его детей. Но каждый раз кому-нибудь удастся избежать смерти, и его душа становится новым храмом, в котором возрождается вера. Когда я поделился этими размышлениями с Ананом, он впервые улыбнулся и заговорил о Моисее. В Ямнии была община последователей Христа, и я спросил Анана о Нем, — говорят Он остался в живых, когда был младенцем, а Ирод приказал убить всех новорожденных.

— Бог един, — сказал Анан.

— А Его сын — кто Он?

— Его сына мы ждем, Он еще не явился.

— А Тот, Кто умер на кресте?

— Множество наших братьев было распято, ты видел, как они страдали на холмах Иерусалима.

— А Христос воскрес, — сказал я, устремив взгляд в небо Иудеи.

Когда в Риме я напомнил Иосифу Флавию о сверкающем небе и желтой, как охра, земле Иудеи, он закрыл глаза, будто хотел на мгновение забыть пыльный, зловонный воздух, в котором задыхался город в те летние дни. Я продолжал рассказывать о том, что видел и слышал в синагоге Ямнии. Повторил слова раввина Гамалиила и Анана. Я сказал, что освободил этого раба и оставил его в Иудее.