– Постой-постой, – прерывая рассказ, говорит Брекин. – Ты назвал ее Золушкой? На кой черт?

– Мы были в чулане уборщицы. – Дэниел пожимает плечами. – Я не знал ее имени, а там были все эти тряпки, швабры и прочая хрень. Мне это напомнило о Золушке, понятно? Дай передохнуть.

– Но зачем тебе вообще понадобилось как-то ее называть? – спрашивает Брекин, не подозревающий о склонности Дэниела давать людям странные прозвища.

Дэниел закатывает глаза:

– Я на хрен не знаю ее имени, Эйнштейн! Перестань меня перебивать, сейчас будет самое интересное. – Он наклоняется вперед. – Итак, я сказал ей: «Я тоже всех ненавижу, Золушка». Мы оставались все в той же позе, было темно, и, честно говоря, я завелся. Понимаешь, не знать, кто она и как выглядит. Загадочно. Потом она смеется, наклоняется и целует меня. Конечно, я ответил на поцелуй, потому что выспался, и у нас оставалось еще минут пятнадцать. Мы целовались до конца урока. Ничем другим мы и не занимались: не произнесли ни слова, только целовались. Когда прозвенел звонок, она вскочила и вышла. Я не успел даже рассмотреть, какая она.

Дэниел с улыбкой смотрит в пол. Честно говоря, никогда не слышал, чтобы он так говорил о девушке. Даже о Вэл.

– Но мне показалось, ты говорил, что с ней у тебя был лучший в твоей жизни секс, – напоминает Брекин, возвращаясь к тому, с чего начался наш разговор.

– Так и есть. – Дэниел снова хвастливо ухмыляется. – Теперь-то она знала, где меня найти, и снова появилась через неделю. Свет в кладовке был выключен, она вошла и закрыла за собой дверь. Она опять плакала. Она спросила: «Ты здесь, малыш?» По тому, как она назвала меня, я подумал, что она может быть учительницей, и это здорово завело меня. За одним последовало другое, и, скажем так, я на час стал ее Прекрасным Принцем. И это был действительно лучший секс в моей жизни.

Мы с Брекином смеемся.

– Так кто она была? – спрашиваю я.

– Я ее так и не нашел. После этого она больше не появлялась, а через несколько недель занятия в школе закончились. Потом я познакомился с Вэл, и моя жизнь вышла из-под контроля. – Он с силой выдыхает и поворачивается к Брекину. – Ты сочтешь меня расистом, если я не захочу слушать про секс у геев?

Брекин со смехом швыряет пульт от игры в Дэниела:

– «Расист» – неподходящий термин, дубина. Гомофоб – да. Так или иначе, я бы тебе ничего не сказал.

Дэниел смотрит на меня:

– Нетрудно догадаться, с кем у тебя был лучший секс в жизни. Это очевидно, учитывая, как Скай тебя обломала.

Я качаю головой:

– А ты ошибаешься, потому что у нас не только не было секса, но мы даже не целовались.

Дэниел смеется, но мы с Брекином серьезны, и Дэниел быстро затыкается.

– Ну, скажи, что шутишь.

Я опять качаю головой.

Дэниел поднимается и бросает пульт на кровать.

– Почему же, блин, ты с ней не целовался? – повышая голос, говорит он. – Наблюдая за тобой последнее время, я подумал, что она офигенная любовь всей твоей жизни.

Я наклоняю голову:

– Почему же тебя это бесит?

Он крутит головой.

– Серьезно? – Подойдя ко мне, он наклоняется и кладет ладони на подлокотники моего кресла. – Потому что ты мудак. М-У-Д-А-К. – Потом он выпрямляется. – Господи, Холдер. Мне тебя по-настоящему жаль. Расслабься, чувак. Иди к ней домой, поцелуй ее и в кои-то веки позволь себе быть счастливым.

Дэниел плюхается на кровать и берет пульт. Брекин натянуто улыбается и пожимает плечами:

– Мне не очень нравится твой друг, но он высказал правильную мысль. Я по-прежнему не понимаю, почему ты так рассердился на нее и ушел, но единственный способ загладить вину – не избегать ее.

Он поворачивается к телевизору, и я, лишившись дара речи, пялюсь на них обоих.

В их устах все так просто, так легко, словно вся ее жизнь не висит на волоске. Они сами не понимают, какого хрена говорят.

– Отвези меня домой, – говорю я Дэниелу.

Не хочу больше здесь оставаться. Выйдя из комнаты Брекина, я иду к машине Дэниела.

* * *

Я закрываю тетрадь и пялюсь на обложку. Какого черта я вообще все это пишу? Какого черта я стараюсь, когда она, блин, мертва? Я швыряю тетрадь через комнату, она ударяется в стену и падает на пол. Швыряю следом ручку, потом выхватываю подушку из-под головы и отправляю ее туда же.

– Черт бы все это побрал! – в отчаянии рычу я.

Я злюсь, что Дэниел считает мою жизнь такой простой. Злюсь, что Брекин по-прежнему советует мне извиниться перед Скай, как будто от этого станет лучше. Бешусь, что продолжаю писать Лесс, хотя она мертва. Она не сможет этого прочитать. Никогда! Я просто переношу на бумагу всю эту хрень, которую приходится переживать, по той простой причине, что во всем мире нет ни одного человека, с которым я мог бы поговорить.

Я ложусь, потом, разозлившись, колочу по кровати, потому что моя чертова подушка на другом конце комнаты. Встаю и поднимаю подушку. Мой взгляд падает на лежавшую под ней раскрытую тетрадь.

Подушка выскальзывает из моей руки.

У меня подгибаются колени.

Сжимаю тетрадь, которая раскрылась на самой последней странице.

Судорожно листаю страницы, покрытые записями. Это почерк Лесс. Нахожу первые слова. Стоит мне увидеть эти строчки в верхней части страницы, как сердце замирает.

Я захлопываю тетрадь и швыряю ее через комнату.

Она написала мне письмо?

Дурацкое прощальное письмо?

Я задыхаюсь. О господи, я задыхаюсь! Поднявшись, я распахиваю окно и высовываю голову наружу. Делаю глубокий вдох, но воздуха все равно не хватает. Мне не хватает воздуха, и я не могу дышать. Захлопываю окно и бегу к двери спальни. Распахиваю дверь и сбегаю вниз, перепрыгивая через три ступени. Пробегаю мимо матери, и у нее от удивления округляются глаза.

– Холдер, уже полночь! Ты куда?

– Бегу! – кричу я, захлопнув за собой дверь.

Именно это я и делаю. Бегу. Бегу прямо к дому Скай, потому что лишь рядом с ней сумею вздохнуть.

Эти последние несколько недель, когда я изо всех сил старался избегать ее, совершенно вымотали меня, и я так больше не могу. Я думал, что проявил твердость, но вдали от нее я становлюсь слабее, чем когда бы то ни было. Понимаю, мне не следует быть здесь, и знаю, она не захочет меня видеть, но я-то должен ее увидеть. Должен ее слышать, должен прикасаться к ней, чувствовать ее тело, потому что в тот проведенный с ней уик-энд мне впервые за тринадцать лет захотелось заглянуть в будущее.