Тяжело опираясь на руку, Суханов встал и оттолкнул свой стул, который опасно закачался на двух ножках и с грохотом рухнул на пол. В дверях он обернулся.

— Сдать бы тебя компетентным органам, — сказал он, избегая смотреть на Далевича, — да мараться неохота. Даю тебе полчаса, чтобы ты убрался из моей квартиры. Не сомневаюсь, твой влиятельный друг будет счастлив тебя приютить. А ты бы мог попробовать и его обработать — как-никак уже поднаторел. У него и квартира, и должность, вероятно, получше, чем у меня.

Он вышел, хлопая дверью. В коридоре за ним по пятам неслось все то же оглушительное молчание.

Через несколько часов, откинувшись на спинку заднего сиденья персональной «Волги», Суханов смотрел, как освещенные прямоугольники окон первых этажей выплывали из сумерек и медленно текли мимо рекой домашнего уюта. Сам он почти до семи вечера томился в своей тревожно притихшей, ставшей крайне неуютной квартире. Ксения вышла в прихожую, чтобы за ним запереть; ее лицо, отяжелевшее от подступивших сумерек, ничего не выражало.

— У Бурыкиных раньше десяти горячее не подают, — сказал он, — так что вернусь за полночь. — И уже из-за порога добавил, примеряя улыбку: — Ты уверена, что не хочешь пойти со мной? Раз мамы нет, могли бы вместе… И кормят у них превосходно.

Она ничего не ответила, только покачала головой и закрыла дверь. Звук поворачиваемого в замке ключа отдался на площадке решительной финальной нотой.

Бурыкины — Михаил, ответственный работник Министерства культуры, и его очаровательно хлебосольная жена Людмила, третья по счету, — жили напротив тяжеловесного здания американского посольства и славились своими зваными ужинами, где все было на уровне: и высококачественные привозные напитки, и высокопоставленные гости. По дороге Суханов попросил Вадима остановиться и выскочил на тротуар, чтобы купить для хозяйки дома букет у тучной азербайджанки, торговавшей возле станции метро. На него резко пахнуло бензином и приближением осени, а потом, едва уловимо, — гнилью. Букеты стояли в ведрах с мутной водой, на поверхности которой плавали мертвые красные лепестки, склизкие листья и осколки поднимающейся луны.

— Розы для любимой женщины? — Цветочница плотоядно сверкнула золотым зубом.

— Вот те гвоздички покажите, — быстро сказал Суханов.

Вестибюль дома, где жили Бурыкины, был еще шикарнее, чем его собственный: на полу — шлифованные мраморные плиты с прожилками, все стены в зеркалах, за конторкой — грозный охранник с бульдожьей челюстью. Надменно вздернув бровь, он попросил Суханова представиться, но пропустил не сразу, а сначала провел толстым пальцем по списку квартиросъемщиков, набрал номер и стал что-то нашептывать в телефонную трубку; все это время Суханов с глупым видом топтался перед ним, тщетно пытаясь не смотреть в зеркала, где сотнями множились отражения стареющего мужчины в костюме, отглаженном куда менее тщательно, чем следовало, и в чужом галстуке, мнущего в руках букет отвратительно розовых, стремительно увядающих цветов.

Наконец охранник удостоил его короткого кивка, и Суханов заскользил дальше по мраморным плитам, мысленно повторяя туманную историю о чрезвычайных обстоятельствах, которую он собирался изложить, чтобы оправдать Нинину досадную не то забывчивость, не то невежливость. Скоро чередующиеся полосы света и тьмы замелькали в расщелине между дверями лифта, и он, к своему удивлению, поймал себя на том, что думает о предстоящем вечере почти с удовольствием. По сути говоря, его подавленное настроение начало рассеиваться вскоре после его абсолютно оправданной обеденной вспышки — а точнее, в тот самый момент, когда дверь его квартиры захлопнулась за неким Федором Михайловичем Далевичем, мнимым родственником и отъявленным негодяем. Вымелся он без суеты, без единого слова, и Суханов, свесившись из окна, чтобы проводить взглядом движущуюся в сторону метро одинокую фигуру в нелепой старомодной шляпе, с набитым саквояжем в руке, понял, что уход побежденного Далевича знаменует восстановление желанного равновесия в его доме. Теперь, когда он прогнал этого подколодного змея от своего очага, все сбои в работе семейного механизма непременно должны были прекратиться, и жизнь обещала войти в гладкое повседневное русло.

Естественно, оставались еще не завершенные дела, и от этого его преследовало смутное чувство беспокойства. Когда он пытался связаться с редколлегией, чтобы наложить запрет на публикацию этой статьи о Шагале, будь она неладна, там никто не брал трубку; когда же он позвонил Пуговичкину домой, его супруга флегматично сообщила, что муж уехал на рыбалку, словно это было нормальным поведением в рабочий день. Впрочем, хотя это промедление Суханова и рассердило, у него оставались еще сутки, чтобы все уладить, и с каждым часом его восприятие жизни вкрадчиво возвращалось в привычные, успокоительные пределы. Нажимая на кнопку звонка у двери Бурыкиных, он уже предвкушал изысканный ужин и легкую беседу в атмосфере общего преуспеяния, которые смогут как нельзя лучше скрепить его тихо торжествующее ощущение победы.

За первым звонком последовало томительное ожидание. Он позвонил вторично, более настойчиво, и услышал торопливые шаги по коридору. Дверь распахнулась; на пороге стояла Людмила Бурыкина.

— Анатолий Павлович! Как мило, но, право, не стоило… — заговорила она, принимая его цветы с непонятной блуждающей улыбкой, и зачем-то добавила: — Снизу только что звонили — предупредить, что вы сейчас подниметесь. Заходите, прошу вас.

Затемненные комнаты разворачивались в полной тишине — ни звона чокающихся бокалов, ни музыки, ни оживленных приветственных голосов. Суханов посмотрел на часы.

— Так-так, — громко сказал он. — Я, похоже, первый. Надеюсь, не слишком рано?

Всегда элегантно одетая, сегодня она, как ни странно, встретила его в затрапезном домашнем платье, которое вдруг делало ее похожей на купчиху из пьесы Островского — рачительную хозяйку, проводящую все лето за изготовлением варенья, а всю зиму за шитьем, и хлопотливо выбегающую на сцену из кладовки не более двух-трех раз, для создания комического эффекта.

Ее черные глаза неуверенно метнулись к его лицу.

— Анатолий Павлович, боюсь, что я…

— Чудесная у вас картина, — перебил он, указывая на посредственный морской пейзаж. — Неужели Айвазовский? — И, не дожидаясь ответа, поскольку тишина уже начала его обескураживать, спросил: — А что, Миша еще с работы не пришел?

Он заметил, что прическа у нее с одного боку примята, как бывает после долгого сна.

— Миша сегодня в сауне, Анатолий Павлович. Раньше десяти не появится.

— В сауне? — недоверчиво переспросил он. — Сегодня?

Она стала удаляться по коридору, и он в недоумении последовал за ней, наступая на россыпь опадающих лепестков и все больше теряясь. В полумраке столовой, на необъятном столе, даже не накрытом скатертью, высились груды тускло поблескивавшего фарфора — видимо, немытого. Украдкой он еще раз в тревоге взглянул на часы.

— Одну минутку, сейчас только вазочку найду, — лепетала она между тем. — Заходите сюда, Анатолий Павлович. Извините за беспорядок, сегодня у домработницы выходной, а я сама еще не успела… Да, кстати, вы покушать не хотите? Ничего особенного, к сожалению, предложить не могу — только то, что со вчерашнего дня осталось.