А потом наступил год тысяча девятьсот пятьдесят шестой, и все, что он принимал на веру, — все привычные идеи, убеждения, жизненные устои, — было сметено. И по мере того как ориентиры прошлого таяли, на их месте обнаруживались зияющие провалы, фальшивое двойное дно — и в налетевшем вихре душа моя, перезимовавшая годы между отрочеством и зрелостью, прячась глубоко в радужной раковине своего собственного мира, где ей снились тайные, мимолетные, переливчатые сны о птицах и цветах, об ангелах и звездах, вышла на свет такой же, как прежде, жаждущей и живой. Тогда, пробудившись, как от толчка, и найдя лишь пустоту там, где надлежало быть теплу и дружбе, я попытался разыскать Олега Романова в завалах пространства и времени. Однако ни многочисленные письма в адрес инзенской средней школы, ни настойчивые запросы по инстанциям результатов не принесли: указанный гражданин выбыл, адрес по прописке не установлен, указанный гражданин, предположительно, умер… И теперь, три десятилетия спустя, Анатолий Суханов сидел в затопленном солнцем редакционном кабинете на верхнем этаже особняка восемнадцатого века в центре Москвы, прикидывал, сколько же лет могло быть его старому учителю (он был всего несколькими годами старше его тестя, так что это не было невозможным), и с замиранием сердца наблюдал за виноватым приближением Любови Марковны.

— Извините, что не сразу, — выдавила она почти шепотом, подталкивая рукопись через стол.

Он собирался дождаться ее ухода, но взгляд помимо его воли скользнул по странице. «Шагал: вселенная для одного» — гласил заголовок, напечатанный прописными буквами. Ниже стояло имя автора: Д. М. Федоров. Выдохнув, Анатолий Павлович взял рукопись со стола и небрежно бросил в портфель.

Наконец-то безжалостный натиск прошлого был остановлен.

— Я иду домой, — как ни в чем не бывало сказал он, — а Сергею Николаевичу передайте, что я сообщу ему свое решение при первой же возможности.

— Да, Анатолий Павлович, — прошелестела Любовь Марковна у него за спиной. — Хорошо, Анатолий Павлович. Сейчас, Анатолий Павлович.

* * *

Он рассчитывал проглядеть текст в метро, по дороге домой, но в вагоне его прижали носом к ситцевой спине пожилой тетеньки, увешанной авоськами (из недр одной из них на пол мерно капало тающее мороженое), в то время как ему самому задумчиво упирался подбородком в шею какой-то долговязый, прыщавый юнец. На выходе, слегка одурманенный, он попытался пройти сквозь стеклянную дверь с просвечивающей зеркальной надписью ДОХВ, но массивное, грозное существо в голубино-сизой форме (то ли мужчина, то ли женщина — Суханов не понял) гаркнуло голосом тюремного надзирателя, отчего все окружающие вздрогнули и уставились на Суханова:

— Куда прешь, старый? Ослеп, что ли?

Нетвердой походкой он кое-как выбрался на улицу, крепко прижимая к себе портфель, словно опасаясь, что его могли в любую минуту силой вырвать у него из рук. Когда он доплелся до своего подъезда, облегчению его не было границ. Вестибюль дышал привычной мраморной прохладой; древний лифтер, шаркая, потащился вызывать лифт. Они молча стояли бок о бок, прислушиваясь к скрежету механизма где-то в шахте. Прошла, наверное, целая минута, прежде чем раздался глухой толчок и между створками дверей вспыхнула полоска света. Лифтер принялся открывать клеть.

— Ой, Анатолий Павлович, чуть не забыл сказать. — Голос у него шуршал, как осенний листопад. — Лифт у нас забарахлил: мне велено всех предупреждать, чтоб на верхних этажах поаккуратней.

— А что такое? — рассеянно переспросил Суханов, делая шаг в кабину.

— Да так, ничего особенного. — Лифтер двусмысленно ухмыльнулся. — Только вы, когда вниз поедете, сперва убедитесь, что лифт пришел, а потом уж входите. Зачем нам, чтоб люди насмерть бились, правда же, хи-хи-хи? Боже упаси. Давеча Иван Мартынович — вы его знаете, песенник, под вами живет…

Двери лифта с нервной дрожью закрылись и отсекли конец предложения.

Суханов был несказанно рад оказаться дома.

— Здрасьте всем, это я! — провозгласил он с надеждой, но квартира не отвечала, только в буфете сиротливо звякнули ложки.

В прихожей тянуло сыростью; предыдущей ночью шел дождь, и кто-то оставил открытыми окна. Из комнаты Ксении долетала призрачная вибрация музыкальных ритмов. Нахмурившись, он постучался к ней в дверь, но не получил ответа и забарабанил громче. Ответа по-прежнему не было.

Суханов решил войти.

Тяжелые зеленые шторы были задернуты, что смягчало библиотечную, угловатую суровость комнаты; в полумраке тень музыки окрепла, делаясь похожей на шепот или неотступное воспоминание о какой-то песне. Его дочь, полностью одетая, с закрытыми глазами лежала на кровати в наушниках, и на ее сжатых губах блуждала странная, напряженная улыбка. Когда он склонился над ней, музыка набрала силу, и он различил мужской голос, но слова сливались в мягкий электронный поток.

— Вот молодежь, — проворчал он, отчасти для того, чтобы звуком собственного голоса отогнать чувство неловкости, задевшее его липким, чужеродным прикосновением, как уже не раз бывало в присутствии Ксении.

После некоторого колебания он положил руку ей на плечо. Она вскрикнула и резко села, отчего они едва не столкнулись лбами; на мгновение в ее темных, затененных глазах заметался хаос. Потом зрачки, как парные маятники, медленно остановились в серых радужных оболочках.

Ксения со вздохом сорвала с головы наушники.

— Ты меня напугал, — сказала она. — Я не слышала, как ты вошел.

— Вот что значит волшебная сила музыки. — Он попытался изобразить улыбку. — Что это у тебя играет?

— Ты не знаешь.

— А ты меня проверь.

— Пожалуйста: Борис Туманов. — Она пожала плечами. — Это запись «квартирника», новый андеграунд.

— А, понятно, — выговорил он неуверенно. — Кстати, не знаешь, где мама?

— В Третьяковку отправилась с Федором Михайловичем. Он хотел ей показать свои любимые вещи.

— А, понятно, — еще раз сказал Суханов. — Значит, мы с тобой вдвоем остались. Ну-ну.

Он развернулся, чтобы выйти, но у порога остановился, взявшись за дверную ручку.

— Ксения, может быть… — запинаясь, начал он, — может быть, поговорим с тобой?

Она посмотрела на него без восторга.

— Давай угадаю. Ты собираешься прочесть мне лекцию на тему: «Что значит быть хорошей дочерью». Или провести отеческую беседу о сокровенном? «Тебе уже восемнадцать лет, доченька, и ты должна понимать, что с мальчиками следует вести себя осмотрительно» — что-то в этом духе, да? Не утруждайся, я подкованная. В школе училась, если ты помнишь. У нас специальный предмет был — половое воспитание.

Он смотрел, как маленький водоворот молчания между ними ширился.

— Ничего подобного, я всего лишь… я подумал, что мы можем просто поговорить, вот и все, — возразил он смиренно. — Мы с тобой почти не видимся, у тебя газета столько времени отнимает… Хотел тебе сказать: я ведь прочел ту повесть Гофмана, которую ты посоветовала. Очень интересно и — ты права — имеет мало общего…