А так как ты уже взрослая — я еще налог за бездетность платить буду.

— Папа... ты правда не понимаешь, почему мама ушла?

— Ира, я не хочу понимать. Я хочу честности в отношениях. Честность в отношениях — это когда ты говоришь, что тебя не устраивает, а не заставляешь мужа гадать. Мне некогда гадать, понимаешь?

Ирина смотрела на меня

— Пап, ты что, разлюбил маму?

— Нет, конечно.

— Просто ты всегда ей уступал.

Я вздохнул, тяжело и выразительно, хоть на сцену...

— Папа...

— Ира, пойми. Человек не может быть дома одним, а на работе другим. Здесь мне уступать нельзя понимаешь? Практически никогда и ни в чем. И дома я тоже уступать больше не буду. Не могу просто не имею права. Если твоя мама придет и скажет, что ее беспокоит — мы попробуем это решить.

— Она не придет.

...

— Ты не понимаешь, почему? — разозлилась Ирина — она гордая!

— А я значит не гордый.

Почему то эти слова... я ее как будто ударил

— Ира.

...

— Ты в любом случае останешься моей дочерью. Моей и мамы. Понимаешь? Это никто не изменит...

Но Ирина, ничего не сказав, вышла в кабинет. И ушла...

Странно... вот вроде чужой человек — а мне, почему то больно. Может потому что в той жизни обделил господь детьми, а тут дал — а я что сделал с семьей? И что, плохой семьей? Да нет — хорошей, любящей...

Водителя у Ирины не было, как и служебной машины — но своя у нее была. В Кремль ее не пустили, оставила на стоянке. Рядом стояли интуристовские автобусы, гомонили туристы, ловившие виды своими зеркалками. На нее никто не обращал внимания, как выглядит дочь Генерального секретаря почти никто в СССР и на Западе не знал. Рухнув на сидение машины, она расплакалась.

Там, в кабинете — сидел чужой человек.

Она это сразу почувствовала — никогда папа так не говорил про маму. Он нуждался в ней буквально физически, не мог без нее существовать. Звонил ей на работу, и она чувствовала, что близость отца и матери закреплена на каком-то невидимом человеческому глазу уровне, они словно были сшиты невидимыми нитями.

А сейчас в кабинете — сидел совершенно чужой человек. Она не почувствовала в его словах любви к маме — только холод и какое-то раздражение

Папа бежал бы на край света за мамой...

Что же с людьми делает власть...

Некоторое время спустя. Зима 1986 года.

Ольстер

Зима. Страна битых стекол. Пронизывающие ветра и ранняя темнота...

Северная Ирландия во всей ее красе...

Сказать, что никто уже не помнил, с чего все началось... здесь все всё прекрасно помнили, раны еще 1916 года были свежи как будто их нанесли еще вчера. Никто не знал, что будет в будущем, и не хотел знать. Обострение болезни — длилось уже десять лет и все знали, что за этими десятью пройдут еще десять, а потом еще и еще. Англичане — парни с жесткой верхней губой, но их упрямство — ничто перед ирландским упрямством...

Молодой, на вид лет тридцати человек — сел в автобус на одной из ничем не примечательных остановок, за исключением того что она была из бетона — хоть какая-то защита в случае взрыва или обстрела. Автобус был совершенно не английским — одноэтажный Бристоль, белый с синим, похожий на советский ЛАЗ — 695. И бурчал мотором он точно так же.

Молодой человек был нездешним — чисто выбритый, загорелый — тем самым загаром, который въедается в кожу от долгого пребывания на солнце, от того он сильно был похож на испанца или итальянца. Одет он был в широкие, туристские штаны и крепкую, с капюшоном куртку, на ногах ботинки армейского образца, как у скинхедов или футбольных болельщиков. По-английски он говорил с континентальным акцентом, но вряд ли можно было понять, каким. Возможно, немецким.

Еще год назад — он служил в совсем других местах. Где палящее солнце, где пыль, где песок, и меж тобою и смертью последний рожок. Афганские моджахеды давали за его голову сто, затем пятьсот тысяч афгани. Он считал это забавным...

Английский он выучил быстро — спецкурьер ЦК КПСС должен был знать минимум два иностранных языка, причем английский — обязательно. Он знал немецкий и еще пять языков — во Львове это считалось нормальным...

Документы у него был на имя Моргана Фримена, уроженца Ливерпуля. Неизвестно, почему именно этот город — но это дало ему неделю пребывания в Ливерпуле, чтобы закрепить легенду. Он даже побывал на том самом переходе...

Автобус был старый, едва тянул. Двери хлябали. Остановки объявлял не водитель, а кондуктор. Поделившись с усталой, невзрачной женщиной мелочью — он занял место, поднял капюшон и погрузился в себя.

Здесь все — были погружены в себя. Не видеть, не слышать, не спрашивать. Благодарить Бога за каждый прожитый день. Не привлекать внимания хищников всех родов и видов

Но хищники сами находили тебя, устремляясь как акулы на кровь.

На очередной остановке, в салон вошли трое. Все трое — здоровые, один бритый наголо, все в тяжелых ботинках Доктор Мартенс и коже. За проезд они платить и не подумали. Один откашлялся и смачно харкнул на пол, второй, пройдя по салону, пнул по ножке сидения, на котором сидел странный незнакомец

— Ты кто такой? Ты местный?

Незнакомец не ответил, он сидел, будто йог на медитации, погруженный в себя.

— Выйдем на следующей. Есть базар.

Дверь прощально хлябнула, и автобус взвыл мотором, с облегчением прощаясь со странной четверкой. Впереди, перед остановкой — стоял старый Ровер, фары его были выключены, но двигатель работал

— Туда иди, мужик...

— Погоди-ка...

Один привычно схватил лоха, второй — обшмонал карманы

— Ничего — сообщил он чуть растерянно — даже документов нет

— Э, мужик! Ты кто?

...

— Ладно, сади его в машину.