Санька закурил, дожидаясь новой партии взрывчатки. Евксентьевский уже осмелел и, когда подошла цепочка рабочих, лихо взялся помогать Бирюзову, перехватывая груз у пожарников. Один ящик развалился от удара, «сосиска» прорвалась, и наружу потек ядовито-желтый порошок. Евксентьевский боязливо потрогал его пальцем, и тут же Бирюзов сунул в этот порошок недокуренную дымящуюся сигарету. Евксентьевский отпрянул в ужасе. Рабочие, обступившие склад взрывчатки, рассматривали побелевшее лицо чужака и, будто его тут не было, тихо переговаривались.

– Спектакль.

– Зря, пожалуй, Санька так…

– Не дай бог, разрыв сердца – отвечать придется.

– Ничего, пусть привыкают!

– А ты, видать, храбрец! – обратился Санька к Евксентьевскому. – А? Ведь эта штука удара не боится и вроде опилок – нарочно не подожгешь. Вот уж к захоронке воспламенительных трубок не подходи, я тебя умоляю. Гремучая ртуть!

– А где она? – спросил Евксентьевский, озираясь. Он уже оправился от испуга, посматривал на Баптиста и улыбающегося Гришку так, будто бы насмехался над ними. – Залетели, соколики!

– Иголку сунешь в капсюль, – продолжал свое Бирюзов. – И поделит тебя на молекулы, а может, и тоньше. Ясно?

– А где они, эти капсюли-то? – робко подал голос Баптист.

– Покажу, как разгрузимся, – ответил Санька. – А пока ходите по тропе и ни шагу в сторону, ясно?

– Господи боже мой! – быстренько проговорил Баптист. – Куда уж ясней!

– Если ясно, так давай! – Санька засмеялся, сморщив нос.

Гуськом, след в след, затрусили Евксентьевский и Баптист, рабочие пошли за ними, осуждающе оглядываясь на Саньку, а он смеялся и кивал им головой, будто говоря: ничего, попугать этих дармоедов малость не мешает. Крикнул:

– Главное, мужики, темпа не терять, а то протелишься тут неделю!

На стан пришел Гуцких, и Родион с Пиной вернулись – воду принесли, а Бирюзов заспешил к вертолету, чтобы помочь с разгрузкой.

– Тут сырьевая база двух леспромхозов. – Гуцких взглянул на толстые стволы сосен и елей, на поднебесные их вершины.

– Чего же они сами не тушат? – спросил Родион.

– Плачутся – людей нет. Может, все-таки подброшу оттуда.

– Ты мне, Платоныч, моих ребят скорей.

– Сегодня они должны подъехать. Как появятся – сразу. А если не отобьем эти леса, закрывать тут заготовки придется.

– Отобьем, – успокоил Родион. – Еще не бывало, чтобы не отбили.

– Ну, я поплетусь. – Гуцких протянул руку.

– Чайку не попьешь, Платоныч?

– Нет, полечу. До завтра!

– Я провожу. А ты, Пина, давай обед налаживай. Картошку тебе сейчас доставим.

– Есть обед! – козырнула Пина.

Родион и Гуцких пошли к площадке, прислушиваясь, как кричит за кустами Бирюзов:

– А ну, кто поздоровше, бери этот мешок! Палатку кинь – потом поставим. Лопаты, лопаты тащите, мужики! И топоры. Мы сейчас займемся с вами до обеда, чтоб аппетиту прибыло. Тут ведь минуты решают! А то ветер подгонит огонь, шашлыков из нас понаделает – и вся любовь! Быстрей, мужики!

– Забегали! – обернулся Гуцких.

– У него кто хочешь забегает, – отозвался Родион. – Агитатор!

– Старшой из него получится, – сказал Гуцких. – Только б грамотешки еще ему да выдержки побольше… А ты что задумался, Родион?

– Сгорит это все, – Родион широко повел рукой. – Какой лес! Жалко…

– Конечно, жалко…

– Читал я в книге, Платоныч, все товары на земле дешевеют. И руды, и само золото. Один только лес дорожает.

– Верно.

– Год от года! По всему миру!.. Один лес! А мы, значит, коренное это народное богатство – в дым?

– Не говори…

– Ну ладно, Платоныч, пока!

Отбойной волной вертолет положил на площадке траву, нагнул молодняк, обеспокоил вершины деревьев, поднялся круто и ушел в сторону пожара; треск его скоро помягчел, затих в вышине и дали. Родион не стал дожидаться, когда он растает совсем, двинулся напрямик туда, где уже вступили топоры. Тайга была не молодая, но и в силу пока не вошла. Лес только начал смыкаться поверху, а уж кое-какие деревца теряли кору и хвою, прибаливали у земли, чахли, засоряли все под пологом, изготовившись уже гибелью своей помочь лесу набрать ту мощь, что определена ему природой.

Как раз в этом-то замшелом подлеске и жил огонь, которым держался пожар. Беда еще, что долгими здешними зимами снежные подушки нагружали, калечили молодняк, и некоторые деревца, согнутые еще в раннем детстве, так и не распрямились – стволики вышли слабосильными и льнули к земле. Весь этот нижний ярус леса сжирало огнем. Хорошо хоть, трава уже зеленая пробила, упутала старую, сухую и ломкую, а то бы тут не прошуровать. Надо скорей чистить полосу для взрывчатки.

– Куда? Куда ты швыряешь? – услышал Родион надсадный голос Бирюзова. – Срубил – в сторону пожара кидай, понял? Да под корень ее руби, под корень, она у тебя пружинить не будет. Гляди – укоротишь руку! Эх, японский городовой, пропаду я тут с вами! Ты что, сроду топора в руках не держал? А как же ты жил?

Родион вышел из-за кустов. Евксентьевский двумя руками, по-бабьи держал топор.

– Ну-к, я разомнусь. – Родион скинул куртку. – Посторонись-ка!

– Эй, сюда! – закричал Бирюзов на весь лес. – Все с топорами – сюда! Живо!

Родион, не торопясь, отстегнул пряжку чехла, достал топор, и он у него заиграл на солнце. Ну! Шагнул вперед, занес топор высоко за голову, а левую руку, ту самую, на которой не было указательного, пустил вперед и в сторону, изготовился. Впереди рос мелкий ельник, редкие березки и осинки, какой-то кустарник плелся. Все это надо было убрать, просечь полосой. Родион пошел. Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно!

– Комбайн, – проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: «Во так вот! Во так вот!» (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги – словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квёлая, наподобие капустной кочерыжки…)

– Так и руку недолго, – услышал он брюзгливый голос Евксентьевского.

– Она у него дело знает, – возразил Бирюзов.