Но в тот вечер пятнадцатого июля, в вечер четверга, Эдам взял меньшую и более легкую лопату и выкопал неглубокую ямку в Маленьком лесу. Положив туда коипу, они засыпали ее и притоптали. Скоро здесь вырастет трава и сорняки, и могила будет незаметной, сказала Зоси. Однако этого не произошло — было слишком сухо и жарко.

Стоя рядом у раковины на кухне, они мыли руки, а озабоченный гигиеной Руфус маячил за спинами. Он отказывался налить им вина, пока не убедится в чистоте их рук. В тот вечер они пили то самое вино из мусора и румынское кьянти. Эдам сделал крохотные пирожные из муки, сахара, яиц и чараса. Почему-то он ожидал, что Зоси откажется от них, однако она съела две штуки с жадностью, как будто спешила изменить сознание.

Отупевшие от гашиша и вина, молчаливые, они лежали на террасе на пледах и наблюдали, как, по мере снижения солнца, меняется цвет неба с синего на золотой и с золотого на розовый, когда прибыли Шива и Вивьен. По саду, как всегда в это время, гулял ветерок, и казалось, будто невидимка ходит по траве и между кустов, раскачивает похожие на веревки ветки ив, пригибает и теребит тростник. Эдам лежал на белом пледе, Зоси в ярде от него — на желтом; они вглядывались в ошеломленные лица друг друга, смотрели глаза в глаза. Эдам придвинул руку к краю своего пледа, Зоси — своего, но их пальцы не встретились. Руфус раскинулся на спине и сжимал одной рукой почти пустую бутылку вина. Именно в таком виде их и застали Шива и Вивьен, обходившие дом в поисках признаков жизни.

* * *

Они стояли на лужайке под Возлюбленными Зевса, и Эдаму показалось, что он видит на их лицах неодобрение. Обычно непостижимыми называют китайцев, но сейчас Эдам подумал, что это определение скорее применимо к индусам. На лице индуса было написано любопытство и настороженность. Упомянули Мери Гейдж и Беллу, а потом девица сказала, что звонила и хотела спросить, можно ли им приехать, однако ответом ей был сигнал «занято».

Индус сказал, что его зовут Шивой, и назвал свою фамилию — Эдам уже забыл ее, если вообще когда-нибудь помнил.

— А это Вивьен Голдман.

В тот вечер главная проблема заключалась в том, что Эдам был не в состоянии что-либо говорить и тем более обсуждать условия. Одурманенный гашишем и вином, даже отравленный всем этим, он едва держался на ногах, едва терпел чудовищный стук в голове. Руфус, естественно, был индифферентен. Приподнявшись на локтях и бросив «привет», он снова лег и прикурил новую сигарету. Зоси сидела на корточках на желтом одеяле, она снова стала похожа на того зайца.

Эдам провел их в дом. Сейчас он уже не мог точно сказать, что из его воспоминаний относилось к тому вечеру, а что — к другому. У маленькой Вивьен волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы — он заметил это в тот вечер? На ней было бирюзовое платье, оно казалось неотделимым от нее, в нем она напоминала экзотическую птицу в естественном оперении. С самого начала, с того вечера, он постоянно чувствовал ее разочарование. Пока они обходили дом, она настороженно, печально смотрела на мебель, на картины, на ковры, потому что ожидала увидеть простые циновки, глиняную посуду и серьезных людей, медитирующих или измельчающих травы.

Почему у него не хватило смелости сказать им, что это скорее гостиница, чем коммуна? Ему хотелось, чтобы платили деньги. Они переночевали бы в одной из надворных построек, а на следующий день уехали бы — если, конечно, у них были деньги на дорогу. По сути, он был уверен в том, что ни разу не упомянул о деньгах. Отравленный выпивкой, от рождения не наделенный тягой к алкоголю или умением пить, он спотыкаясь поднялся по лестнице впереди них, открыл дверь в Комнату смертного ложа и хриплым, вялым голосом, которого стыдился уже тогда, невнятно пробормотал, что чайник, кофе и чай можно найти на кухне, есть еще вино. С этого момента в его памяти наступил провал. Последнее, что он смог вспомнить о том вечере, — это как Вивьен открывает большую цилиндрическую сумку и он впервые видит все эти цветочные эссенции Баха, бутылочки с гомеопатическими таблетками и травяными настоями. Или он создал этот образ из того, что узнал позже?

Индус был чистоплотным и аккуратным. «Франт» — таким словом обозначил его любитель слов Эдам. Кто-то — расторопная мамаша или, возможно, сестра — сделал ему стрелки на джинсах. Хрустящая накрахмаленная рубашка была цвета голубых лилий, растущих за окном столовой.

— Какой красивый дом, — вежливо проговорил он. — Большая честь — приехать сюда.

Это было на следующий день или через день? Это было утром, подумал Эдам, когда почтальонша принесла ему письмо. Он только что встал, значит, было уже не утро, а полдень, и сидел на кухне, мучаясь похмельем, чувствуя себя так, будто оправлялся от долгой, подтачивающей здоровье болезни. Неожиданно за окном промелькнуло что-то красное и блестящее. Велосипед почтальонши, только сразу он этого не понял. Крышка почтового ящика на входной двери дважды звякнула — этот звук он слышал давным-давно, когда Хилберт был жив.

Она принесла уведомление с требованием оплатить коммунальные налоги за полугодие. По всей видимости, это уведомление было повторным. Руфус видел почтальоншу, он стоял снаружи и смотрел на нее, а она — на него. И еще она наверняка видела «Юхалазавр».

— Какая-то молодая деревенская красавица, — сказал Руфус. — Молочница на велосипеде.

Предполагалось, что почту нужно бросать в ящик в начале проселка. Возможно, она этого не знала или не хотела придерживаться правил. Шива нравоучительным тоном изрек:

— По закону страны, они должны доставлять почту до двери.

В конечном итоге он заплатил те налоги. Испытывая унижение, но не видя для себя другого выхода, он занял денег у отца, который потребовал, чтобы сумма с процентами была возвращена сразу, как только Эдам продаст Уайвис-холл. В тот год, вернувшись домой с ружьем в сумке для клюшек, он не мог думать о том, чтобы снова поехать в Отсемондо и встретиться с риелтором. Несколько месяцев не утихала шумиха из-за Кэтрин Ремарк. В колледже заглядывать в газеты было необязательно. Но дома, на Рождество и Пасху, когда оживал телефон или кто-то звонил в дверь, его желудок скручивал спазм…

Вот и сейчас желудок закручивается узлом. Сидя в одиночестве в своем кабинете в Пимлико, он набрал номер Руфуса на Уимпол-стрит. Номер он уже выучил наизусть, в бумажку подглядывать не понадобилось. Руфус взял трубку; он говорил отчужденно, как очень занятый человек. Как же ему, Эдаму, безумно хотелось позвонить Руфусу весь тот год, однако он так и не решился, испугался, что на том конце молча бросят трубку. Кроме того, его не покидал противоречащий здравому смыслу страх, что телефоны Верн-Смитов и Флетчеров прослушивают, что полиция терпеливо ждет, когда между ними состоится разговор.

Сейчас у Эдама таких страхов не было. Полиция, может, и терпелива, но десять лет она ждать не будет. Они с Руфусом, ничего не обсуждая, договорились встретиться в шесть. Эдам прошел в туалет и изверг из себя жесточайший спазм, а потом привалился к стене, ловя ртом воздух.

Ее кожа была в голубоватых отметинах, похожих на пушистые перышки крохотной птички, которую потрепала кошка. Они были в верхней части бедер, под грудной клеткой и, слабые, на животе. А еще они были похожи на маленькие клочки жатого шелка. Изредка они блекли, но никогда не исчезали полностью.