— Я не хочу их продавать. Я буду стрелять из них.

— Что, птиц?

— Птиц, зайцев — а почему бы нет? Мясо дорогое.

— Пожалуйста, предупреди меня заранее, когда соберешься заниматься этим, я куда-нибудь уйду на целый день, — сказала Вивьен.

Она была из тех людей, которых Руфус считал нелепыми, — и тогда, и сейчас. Она привезла в Отсемондо аптечку, полную лекарств, таинственных, чуть ли не оккультных, от всех известных болезней. Для большей эффективности некоторые растения и цветы, входящие в их состав, надо было собирать при определенных фазах луны. Руфус отнесся к этому со скептическим презрением, с отвращением ортодоксального врача-практика. Среди багажа Вивьен также имелось нечто, называвшееся «первая помощь»; она заставляла людей принимать несколько капель этого снадобья, если они испытывали что-то вроде шока, если их кусало насекомое или, например, они обжигались. Она была приверженцем множества альтернативных методов лечения — шарлатанства, как их называл Руфус, — иридологии, рефлексотерапии и ароматерапии. Вивьен медитировала, она принадлежала к тому типу индуистов, думал Руфус, которые идут к просветлению кратчайшим путем. В целом девушка мало говорила об этом, не навязывала свои взгляды всем остальным слишком явно, этого нельзя было не признать, но она настолько сильно сжилась с этим, что привносила с собой специфическую атмосферу, где бы ни появлялась.

Если бы это зависело от него, он не разрешил бы ей остаться. Ее и Шиву попросили бы уехать если не сразу по приезде, то наверняка на следующий день. Руфусу нравились — во всяком случае, тогда — люди веселые, необузданные, нешаблонные. У Вивьен не было ни одного из этих качеств. И Шива был их лишен. Но прежде чем он успел изложить свои мысли Эдаму, Вивьен уже застолбила себе место, причем сделала это на следующее утро, взяв на себя управление Отсемондом. Руфус не считал, что им нужна кухарка, или уборщица, или огородница, или домашняя хозяйка. Когда светит солнце, есть вино и марихуана, кому это все нужно? Эдам, очевидно, считал по-другому. Он потихоньку становился домовладельцем, которому нравится, когда повсюду чисто, когда все надраено, когда за счет готовки экономятся деньги. А еще — хотя раньше Руфус этого не понимал, не задумывался об этом, воспринимал свое открытие с удивлением и даже с некоторой брезгливостью — Эдам и Зоси, кажется, оба мечтали о матери и нашли ее в лице Вивьен. Как брат и сестра, к тому моменту погрязшие в кровосмесительстве, они хватались за юбку Вивьен, чтобы найти утешение, или вместе хихикали, бунтуя против нее. Шива же, неуклюжий старший брат, наблюдал с озабоченной и тоскливой улыбкой, потирал руки, всем сердцем желал, чтобы его приняли в круг, и не знал, как этого добиться.

«Я живу в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям. И ты живешь в этом мире не для того, чтобы соответствовать моим. Я — это я, а ты — это ты. И если нам повезет встретить друг друга — это прекрасно; если же нет — ничего не поделаешь». Что-то вроде этого, он точно не помнит, может, что-то упустил. Это называлось «гештальт-молитвой[69]», и Вивьен прикрепила ее булавкой к стене на кухне. Руфус тогда рассмеялся и спросил, как человек узнает, зачем он пришел в этот мир. Но Зоси молитва понравилась, и она сказала, что очень хочет, чтобы люди жили именно по такому принципу. Шива кивнул с мудрым видом.

— Любовь все позволяет, — сказала Вивьен. — Любовь делает человека свободным. Оставь дверь клетки открытой, и если тебя действительно любят, птица вернется к тебе. Только ради такой любви стоит жить.

Руфус видел очень похожее высказывание, отпечатанное на майке, поэтому не воспринял ее слова с тем же благоговейным трепетом, что остальные. Эдам, кстати, тоже. Он подмигнул Эдаму у Вивьен за спиной, а тот усмехнулся в ответ.

— Что-то ты не очень горишь желанием позволить мне пострелять птиц, — сказал он.

— Это другое, — произнесла Вивьен, хмурясь. У нее напрочь отсутствовало чувство юмора. Ее маленькое серьезное личико часто омрачали раздумья о морали. Она размышляла о таких вещах, как лицемерие, полуправда, делание добра тайком, чтобы избежать громкого одобрения и похвалы добродетельности. — Я сказала, что уйду куда-нибудь. Я не говорила, что буду останавливать тебя.

Она стремилась организовать их, за каждым закрепить обязанности по дому, как в большой семье или в кибуце. На стене рядом с гештальт-молитвой должно висеть расписание дежурств. День нужно начинать с медитации, она научит их медитировать, каждый получит свою мантру. Естественно, никто на это не согласился; даже Шива, обычно такой кроткий и услужливый, взбунтовался. Собирать фрукты, чтобы продавать их на перекрестке проселка с дорогой, выращивать лес, чтобы запасаться дровами на зиму, учиться прясть, разводить коз, сажать картошку — все эти идеи Вивьен были встречены сначала с недоверием, а потом полным отказом. Погода стоит слишком жаркая, а работать слишком скучно, поэтому гораздо проще продавать серебро Хилберта.

Никто не изменил свой образ жизни. Они продолжали пить, курить, загорать, купаться в озере, веселиться в пабах, продавать вещи и покупать «травку». Можно было ожидать, что Вивьен, видя, что никто не загорелся идеей и не проявил интереса к истинно коммунному образу жизни, сдастся и присоединится к ним. Но этого не произошло. Не получая помощи и особой благодарности, она готовила на всех, пекла хлеб, убирала дом, носила постельное белье в прачечную в Садбери. И не объясняла, зачем все это, пока ее не приперли к стенке.

— Я отрабатываю свое проживание. Я не могу внести наличные.

Никто из них об этом не задумывался.

Однако Вивьен не собиралась оставаться в Отсемонде. Возможно, она и осталась бы, если бы ситуация была другой, если бы жизнь там больше соответствовала ее понятиям о коммуне. Но тогда бы ей пришлось отказаться от вакансии, на которую она претендовала. Шива тоже не хотел оставаться, потому что ему нужно было возвращаться, причем независимо от того, продолжит он изучать фармакологию или перейдет на лечебный факультет, и смиренно предстать перед отцом. Что до Руфуса, то он планировал уехать в первую неделю октября, если не раньше, чтобы успеть к началу четвертого курса, программа которого включала работу в Университетской клинической больнице. Оставались только Эдам и Зоси. Эдам и Зоси — сироты шторма,[70]детки в лесу.[71]

Днем, отправившись искать свою секретную порцию, которую он обычно прятал на подоконниках за шторой или на полках за безделушками, Руфус застал их обнимающимися. Они лежали на диване, были полностью погружены друг в друга и целовались. Он секунду-две смотрел на них, испытывая нечто типа зависти, чувствуя себя отверженным, то есть так, как почувствовал бы себя любой человек, кроме пресыщенного. Потом эти эмоции исчезли, и он усмехнулся. Однако парочка его не замечала, они его не видели — настолько были заняты друг другом и стремились к тому, чтобы их тела слились в одно целое. В тот день они вернулись к остальной компании только поздно вечером, рассеянные и улыбающиеся, с остекленевшими глазами. На террасе горели свечи, приклеенные к блюдцам между статуями. Вивьен сидела по-турецки, Шива, пристроившись рядом, читал какую-то книгу по математике, подсвечивая себе собственной свечой, Руфус только что открыл новую бутылку вина. Какое это наслаждение — вытаскивать пробку, слушать, как первые капли вина с тихим плеском падают в стакан! В воздухе летала мошкара, легкая, невесомая; она медленно, будто разомлев от жары, плыла к огонькам свечей. С таинственной самоуверенностью из-за низких темных холмов, увенчанных гребнями лесов, поднималась луна, огромный красный шар. Эдам вышел из дома и сел рядом с ним, потом он увидел Зоси. Ее освещал мерцающий свет свечи, она обнимала одну из голов Зевса с каменными завитками и бородой, а взгляд ее был обращен к красной луне. В неверном свете она напоминала статую, только бронзовую, с лицом нимфы, как у сказочного существа.