— Я при ней говорить не буду.

— А зачем говорить? Главное увиделись, и это хорошо.

Зубров промолчал, только зубы сжал крепче, будто боялся лишнее слово сказать и старался не глядеть в сторону жены.

— Мы теперь следственный эксперимент проведем.

— Чего еще? — вскинул он на меня голову.

— Проверим одну версию.

— В кабинете? — Зубров зло покосился на закрытую дверь.

— А для этого больше ничего и не надо. Анастасия Семеновна!

Она отняла руки от лица, взглянула на меня, перевела взгляд на Зуброва.

— Вы же убили Чарова?

Она молчала, ничего не понимая, не сводя глаз с мужа.

— Савелия вы убили? — повторил я свой вопрос.

Она кивнула.

— Как? Расскажите.

Она мучительно вздохнула, готовая заплакать, с трудом сдерживаясь.

— Как? Пусть послушает ваш муж.

— Я убила.

— Вот, — не сводил я глаз с Зуброва. — Теперь расскажите, как совершили убийство. Где, при каких обстоятельствах? Каким образом? Кто присутствовал?

— Убила и убила…

— На все эти вопросы надо давать исчерпывающие, подробные ответы, — назидательно монотонно проговорил я. — В суде вас будут спрашивать и все это очень детально выяснять.

— Убила и убила…

— Каким образом?

— Каким?

— Ну да. Как убили?

Она заплакала, пряча лицо в колени, дрожащим голосом прошептала:

— Из ружья!

Плач усилился.

— Александр Григорьевич, — я накрутил номер телефона следователя. — Принесите мне в кабинет ружье, из которого было совершено убийство Чарова Савелия Матвеевича.

— Не надо! — вскрикнула она и откинулась к спинке стула, казалось, сознание готово было ее покинуть, — не надо ружья!

— Как же? Анастасия Семеновна, вы же из него стреляли?

— Я боюсь! Я молю вас! — начала она медленно сползать на пол.

Я бросился к ней, но меня опередил Зубров, подхвативший ее и застывший посреди кабинета с трепетной ношей в руках.

— Врач нужен! — бросился я к телефону.

— Не надо, — остановил он. — Так все пройдет. Она вон глазами зачухала. В себя приходит, — он сел на стул, удерживая ее на коленях, она прислонила голову к его груди. — Глаза открывает.

— Вы посидите тут, — подошел я к двери. — Мне необходимо выйти.

— Не надо никакого ружья, — буркнул он, не глядя. — Простите, Данила Павлович, за концерт этот.

— Концерт?

— Бес попутал…

Были времена и похуже, Веневицианов пережил многое. По сути он создавал в учреждении новое структурное подразделение, служить в котором профессиональные разведчики считали постыдным. «Жандармская кухня» — только так на первых порах именовали втихую за глаза его «пятерку». Он и на партийных собраниях выступал, и индивидуально, как Бобков рекомендовал, пытался откровенничать с некоторыми приглянувшимися сотрудниками, цитируя из авторитетных источников сведения тайные, так сказать, не для всех ушей, про великого Пушкина, доконавшего Чаадаева до сумасшествия[25], про слезливого знатока человеческих достоинств Достоевского с его «Бесами»[26], напоминал истинную физиономию, от кого и за что несравненный лирик-романист наш Иван Сергеевич Тургенев особую благодарность[27] получил, однако формирование отдела продвигалось туго.

Ситуация осложнилась еще и тем, что для всех он в «конторе» был человеком новым, пришлым, из тех, «обкомовских», к которым в «конторе» сложилось особое, специфическое отношение: с одной стороны — исполнять беспрекословно все, не задумываясь, под козырек, как говорится, а с другой — настороженное и с ехидством, так как здесь знали все, что «там», в обкоме, творилось на самом деле. Дело прошлое, но в «конторе» про настоящую «погоду» в обкоме знали все задолго до появления его «пятерки». И так не в одной их области.

Что уж тут говорить о своих, когда глава такой же секретной службы одной известной страны однажды позволил себе откровенно посетовать: «дело их настолько грязное, что разгребать его позволительно только истинным чистоплюям». Каких рыцарей в белых перчатках имел тот в виду, можно только догадываться, но их у Веневицианова да и у самого Филиппа Денисовича Бобкова в помине не бывало.

И еще имелась одна закавыка деликатного свойства, «пятерке» суждено было заниматься изучением настроения интеллигенции, а чекисты — народ простой, к семидесятым, как и все в общенародном государстве, переродились по сравнению с «грозными кровавыми» двадцатыми — тридцатыми годами, у них в семьях кто-то да был из пресловутой бывшей «прослойки»: то корни еще не отмерли, торчат, то жена учительница или врач, а теперь уже дети и внуки туда же прут, в науку, искусство, театр, и от социалистического, так сказать, реализма — в модерн; очень модным все это стало. Особенно среди молодежи. К творчеству они полезли все, у каждого в глазах Евтушенко или Шнитке, а то и Высоцкий, им «битлы» лохматые снятся и разные «ролинги»…