Сестра Жанна откинулась на спинку стула, за спиной у нее тускнел свет уходящего дня. Мы тоже расслабились, как бывает с детьми, когда история заканчивается восстановлением справедливости. Ведь дети без наставлений или учебников знают, что это такое.

Но тут мы увидели, что старая сестра Жанна смеется.

– Глупости ведь все это, – сказала она. – Неужели вы не поняли?

Жанна Жюган уже была на небесах с нашим Господом.

Зачем, скажите на милость, ей какая-то доска на старом здании в стране под названием Франция? Какую бы славу ни отобрали у нее тут, на земле, ей сторицей, в миллион раз и больше воздалось на небесах.

Ей воздалось счастьем большим, чем мы можем вообразить, продолжала сестра Жанна. Красотой большей, чем способен снести кто-то на земле. «Я ее никогда не увижу, – сказала она. – А вы увидите».

Важно помнить, добавила сестра Жанна, что правда всегда выходит наружу. Ложь, будь она большая или маленькая, никогда не остается сокрытой. Она рассекла воздух ладонью – комичный жест, который говорил: «Ну же, ну же…» Поэтому даже не стоит трудиться лгать, сказала она.

Истина выходит наружу. Право же, это просто поразительно.

Господь хочет, чтобы мы знали истину во всем, в большом и малом, потому что так мы познаем Его.

Со всей своей простотой старая сестра Жанна сказала нам:

– Вот так в самом деле все просто.

В свой первый вечер в санатории на севере сестра Иллюмината ушла с террасы, где пациентов уложили в шезлонги, как тюки с бельем, и долго блуждала по коридорам здания. Ей хотелось только одиночества. Она уже вытерпела скученность и грязь поездки в третьем классе. Она уже вытерпела бесконечные мольбы каждого бедного католика на борту и стирала с плата и подола одеяния следы слюны, ведь в нее плевали те, кто католиками не был. Она отстояла в тесноте толкающейся толпы на Эллис-Айленде. И хотя благодаря монашескому одеянию по ее легким лишь мельком шаркнул стетоскопом (прямо по нагруднику, ни больше ни меньше!) измотанный и краснеющий врач, она и ночи не успела провести в монастыре, как доктор Хэнниган, не столь смущенный и куда более дотошный, чем государственный врач, послал ее в санаторий.

Когда тамошняя нянечка (сама из конгрегации Сестер милосердия) попыталась помешать сестре Иллюминате уйти одной, она солгала, сказав, что правила ее ордена предписывают выстаивать дневную службу на ногах. Она ненадолго.

Вот так и вышло, что роскошь тишины привлекла ее в неиспользуемую часть здания, на зады, где располагалась застекленная терраса, которую она видела с подъездной дорожки и где сейчас, в разгар лета, устроили склад. С четками в руке она вышла из темного коридора на яркий свет. В воздухе плясали пылинки, было душно. У стены – наваленные в кучу каркасы кроватей и плетеные шезлонги. Зеленый с белым линолеум на полу казался белесым от яркого света. Она искала как раз такой глухой тишины. Но внезапно ее нарушил шум, какой способны издавать только люди, – долгий вздох прокатился в спертом воздухе, подобно журчанию воды.

Взгляд сестры нашел их сразу: мужчина и женщина то ли стояли на коленях, то ли присели. Они прижимались друг к другу в углу жаркой террасы, прижимались друг к другу позади поставленного на пол каркаса железной кровати, и, казалось, они находятся в клетке. Они спустили с плеч больничные халаты и двигались в едином прерывистом ритме. Сестра Иллюмината видела напряженное горло женщины, белую кожу ее груди и коричневатые соски. Она видела лопатки мужчины, бугры позвонков, проступавшие под тонкой, как бумага, кожей. Мужчина приподнялся, женщина выгнулась ему навстречу. Мужчина был стар: белые волосы на затылке, на плечах, на исхудавших руках.

На мгновение сестра подумала: есть что-то ангельское в их бледной схватке: лопатки – как крылья, сплетенные тела, мягкие складки светлых одеяний и танец пылинок в солнечных лучах. А потом она увидела, что их рты черны и раззявлены. Беспомощно раскрыты, словно это был внезапный рефлекс, чтобы облегчить краткие, судорожные вдохи. Дыхание ведь здесь драгоценно.

Сестра Иллюмината смотрела на них лишь мгновение, потом отвернулась. Вот он – голод, подумала она.

Женщина была молодой матерью из богатой семьи – одних лет с сестрой Иллюминатой. Не прошло и месяца, как она умерла. Старик был доктором из Сиракьюса в штате Нью-Йорк, он вернулся к своей семье приблизительно тогда же, когда сестра Иллюмината в свой монастырь, – на легких у обоих (по его словам) навсегда останутся шрамы от пережитой болезни.

Голод существует. Таков был урок, который усвоила сестра Иллюмината, а потом забыла за годы, пока трудилась в прачечной монастыря. Но она снова вспомнила о нем, когда Салли вернулась из Чикаго, и сестра Люси объяснила ближайшему кружку монахинь (Иллюминате, Жанне, сестре Юджинии и старой сестре Мириам), что обнаружила девочка.

Они сидели в зале, которую сестры смиренно называли трапезной, – на самом деле это была парадная гостиная богатого особняка. Зала все еще была красивой: высокий потолок, деревянные панели стен, толстые шелковые гардины, за которые заплатил богач. В этой комнате сестры вкушали простую трапезу, а еще тут устраивали вечера с карточными играми и чаепития для дам комитета вспоможения, рождественские праздники для местных бедняков или принимали епископа. Эту комнату монахини использовали, чтобы произвести впечатление и на неимущих, и на богатую шушеру.

Свет маленьких лампочек в люстре над отполированным столом, за которым сейчас сидели монахини, красиво отражался в темной древесине – как свет звезд в пруду. Пока сестра Люси рассказывала, какие приняла меры, чтобы удалить Салли с места «неблагоразумия» ее матери, сестра Иллюмината вспомнила, что видела похожий пруд, похожий танец звездного света в санатории на севере. Она вспомнила пруд, бодрящий холодок ночи, высокие черные стволы в темноте и аромат сосен. Она вновь ощутила ноющую боль в покрытых шрамами легких. Она вспомнила старого врача.

Она вспомнила урок, который усвоила в тот первый день в санатории, усвоила, но забыла: голод существует.

Теперь сестра Люси говорила о собственности, которую орден должен получить по завещанию, о поместье на Лонг-Айленде. Тамошний просторный дом можно превратить в дом престарелых, а в прилегающих строениях со временем разместить больницу. С этой сферой жизни ордена сестра Иллюмината сталкивалась мало (она называла ее «делами наверху»), и, на ее взгляд, в ней было столько же честолюбия и тщеславия, сколь и служения больным беднякам. Разумеется, в этом присутствовало и добро, и щедрость католической семьи, которая оставила сестрам поместье. Сестра Люси сказала, что собственность не перейдет к ним легко, без ограничений. Но материнская обитель в Чикаго поспособствует, и местная епархия тоже внесет свой вклад. Епископ одобряет. Кое-какие добрые дамы из комитета вспоможения предложили помощь мужей, предпринимателей и банкиров с Уолл-стрит, мирских людей.

Разумеется, в этом было добро, но и алчность тоже. Сестра Иллюмината улавливала ее в пылком тоне Люси: размер участка, дом, банки и закладные, епископ, кардинал…