– Я не знал.

– Этот сукин сын тебе не сообщил.

– Его переполняла горечь.

– Его переполняла ненависть. Он ненавидел меня.

– Нас.

– Хорошо, нас.

– Будь добрее, он всю жизнь прожил с занозой в сердце. Тот калека в комнате наверху.

– Ах, сейчас заплачу!

– Имей хоть каплю жалости.

– Имей хоть каплю здравого смысла.

– Тогда я поеду один.

Возникла пауза. Он произнес единственное слово, которое она терпеть не могла: «один». Наш отец говорил, что его отец не мог выйти на угол за газетой, чтобы мать не уговорила его взять кого-то с собой.

– Тогда возьми Патрика, – сказала она. – Он его тезка.

– Ладно, – откликнулся он.

Когда она заговорила снова, в ее голосе слышались нотки смеха, который давал знать детям, что ссора окончена. Что в конечном итоге оба получили толику удовольствия.

– Если сукин сын и будет кого-то преследовать, – сказала она, – то скорее уж Патрика.

– Призрак способен и на кое-что похуже, – заметил мистер Тирни.

Вот как вышло, что наш отец очутился в поезде в Покипси и ехал на похороны дедушки, своего тезки, которого никогда в жизни не видел.

Хотя Майкл Тирни был одет, по его собственному выражению, в «штатское» (накрахмаленный воротничок, жилет, отличный темный шерстяной костюм в тонкую лиловую полоску, сверкающие ботинки и начищенный котелок), на протяжении поездки он все равно сохранял прямую и элегантную выправку швейцара. На плоском животе у него неприметно красовались золотые часы с шатленом. Он был свежевыбрит и благоухал лавровишневой водой. Прекрасные каштановые усы, подстриженные и расчесанные, сверкали, как полированное дерево.

И на Патрике тоже был отличный костюм. Костюм купили всего год назад у еврея-портного (одного из «закадычных» отца) в Нижнем Ист-Сайде для старшего брата по случаю церемонии вручения дипломов по окончании школы, однако Том нашел работу не в конторе, а на военной верфи, и костюм хранился в холщовом мешке в шкафу вместе с шариками нафталина и плашками кедра от моли. Учитывая, что времени было мало (телеграмма от Роуз, незамужней сестры дедушки, пришла всего два дня назад), у мамы оставался лишь один солнечный день, чтобы проветрить костюм у окна, и от ткани тянуло запашком того, что отец называл «зимней спячкой». Перед выходом из квартиры мистер Тирни комично окропил сына одеколоном, крестя и бормоча что-то на латыни. И потому на поезд они отправились в отличном настроении.

Мать поехать отказалась. Это совершенно понятно, сказал мистер Тирни, учитывая, как старик противился их браку. И все потому, что она была иммигранткой. Она была горничной в Верхнем Вест-Сайде, в семье, которая проводила лето в Покипси. Этой богатой семьей его собственный отец восхищался, завидовал и старался подражать. Для его отца, школьного учителя, который сам был из семьи иммигрантов, приглашение в летний дом таких людей стало шагом вверх по социальной лестнице, подтверждением того, как вырос статус школьного учителя, которого считают теперь светским человеком и зовут побеседовать с богачом из Сити в его собственной летней резиденции, побеседовать о бизнесе и политике, философии и науках.

И он счел несмываемым оскорблением то, что приведенный сын школьного учителя, которого так почтили («Твоего покорного слугу, – сказал Патрику мистер Тирни по пути в Покипси, – бывшего немногим старше, чем ты сейчас»), вместо того чтобы внимать послеобеденной беседе, вместо того чтобы ухватиться за возможность произвести впечатление на предпринимателя с Манхэттена, на человека, который мог быть ему полезен, стал заглядываться на горничную с кривыми зубами.

– Конечно, у твоей мамы нет кривых зубов, – заметил уже в поезде отец, – она у нас несравненная красавица. Это в моем отце гнев говорил, разочарование и гнев. Он считал, что я не должен жениться на такой женщине, он хотел, чтобы я шел все вверх, и вверх, и вверх. – Майкл Тирни резко поднял правую руку, точно выжимал большой вес. Потом он небрежно ее опустил. И пожал плечами.

Стоял прекрасный весенний день, и, как только поезд покинул город, в вагоны проникли запахи свежей травы и чернозема. Перрон каждой станции заливало утреннее солнце, ветер приносил белые зонтики одуванчиков, зеленых насекомых, бабочек и шмелей. На каждом вокзале стояли вазоны с яркими цветами, и сходивших с поезда мужчин и женщин встречали, казалось, сплошь красивые дети и счастливые собаки. Когда оба Тирни вошли в вагон, отец уступил сыну место у окна, а сам с величественным видом сел у прохода, приподнимая шляпу перед каждым новым пассажиром. «Отличный день, мэм», – говорил он. «Сэр». «Доброе утро». «Прекрасная погода». Привычка швейцара.

Одна женщина, которую он так приветствовал, задержалась в проходе, ожидая своей остановки. Майкл Тирни снова коснулся шляпы, и она просияла в ответ. Она была немолода, но одета в светлый весенний костюм и летнюю меховую горжетку, она держалась за спинку сиденья перед ними, и на ее руке в перчатке блестел золотой браслет.

– Это ваш сын? – спросила она, а отец рассмеялся:

– Виновен по всем статьям.

– Он очень красив, – сказала женщина.

Отец посмотрел на Патрика с наигранным удивлением:

– Вот как?

Поезд затормозил у перрона.

– Вы очень красивая пара, – произнесла женщина, не отводя от Майкла Тирни глаз.

И снова отец поднял шляпу, когда, улыбаясь, она отправилась к дверям. Отец с сыном обменялись раздосадованными взглядами, затем отец, этот милейший человек, похлопал сына по коленке. Оба знали: ничто на свете не способно их рассорить.

На вокзале в Покипси оказалось чуть более шумно и многолюдно, чем на остальных, но все равно это был загородный вокзал. Отец знал дорогу. Маленькая кирпичная церковь уже заполнялась как будто бы самыми старыми жителями города. Седые старики и сгорбленные старухи, заметавшие юбками пол. Нафталиновый запах «зимней спячки» от их одежды. Самыми молодыми тут были те, кто нес гроб (а он был из поблескивающего красного дерева), но даже они были с животиками. Патрик слышал их пыхтенье, пока они, шаркая, шагали по проходу. За ними следовали всего двое скорбящих. Одной оказалась крошечная женщина, улыбавшаяся под черной вуалью как невеста, а рядом с ней медленно, с заученным терпением опирался на костыль одноногий мужчина, пустой рукав на месте отсутствующей руки у него был аккуратно приколот к плечу. Волосы у него были бледно-оранжевые, как у того, кто когда-то был рыжим, а справа, над шишковатым серебристым шрамом, над исковерканным куском кожи на месте уха – белая отметина.

– Тетя Роуз, – шепнул за спиной у Патрика отец. – Сестра моего отца. И Рыжий Уилен. Он пошел на войну вместо моего отца.

После похоронной службы Майкла Тирни окликнул в неторопливой толпе раскрасневшийся толстяк, друг юности. Он предложил подвезти их на кладбище в открытом автомобиле, что стало приключением для Патрика, ведь в Бруклине не было смысла иметь автомобиль. На заднем сиденье Патрик растянулся на кожаной обивке. День становился все более ясным, потеплело, зеленый пейзаж – поля, лужайки и распускающиеся деревья – раскинулся, на его взгляд горожанина, разноцветной картинкой из книжки: красный сарай, смешные черно-белые коровы, карикатурная силосная башня. За рычанием мотора и скрежетом рессор он разобрал слова отца: