— Мистер Икс, что все это значит?

— Это было ваше желание, мисс Мак-Кари.

— Мое желание?

— Вечером на пляже, помните? Когда я пообещал исполнить одно желание. Вы захотели, чтобы у меня было имя. Вот оно.

Я застыла, держа листок в руке.

Его имя, подумала я.

Никто никогда не делал мне такого подарка. Мне было трудно дышать. Я смотрела на неподвижную фигуру в кресле: одна рука поверх другой, халат, туфли. В первый раз он показался мне манекеном. Но теперь я видела его совсем иначе. Меня окатило теплой волной.

— Спасибо, — сказала я. — Спасибо, мистер Икс.

— Мистер Шерлок Холмс, — поправил он меня не без гордости.

— Ну нет, я никогда не назову вас таким смешным именем! — вырвалось у меня. Заметив непроизвольную реакцию Дойла, я поспешно добавила: — Ой, прошу прощения…

— Не стоит беспокоиться, — отозвался доктор. — Мне оно тоже не слишком нравится. Быть может, стоило бы назвать его… Герберт Лекок? Французские имена сейчас в моде…

Я спрятала листок в карман и постаралась, чтобы в моем голосе звучало поменьше восторга:

— Так, значит, завтра, доктор… В котором часу?

Шерлок Холмс.

В тот же день, когда Дойл ушел, а для пациентов наступил час обеда, я заперлась в своей комнате и начала думать об этом имени.

Оно по-прежнему мне не нравилось, но ведь это и не имя, а подарок. А в моей сумочке хранился другой подарок. Теперь я его вытащила. Темный, плотный, твердый, тяжелый. С вырезанным якорем. Я взвесила его на руке, повторяя про себя: Шерлок Холмс.

Один подарок меня топит, другой приглашает в плавание.

Я попросила у Джимми бумагу и перо. Села на кровати, отложила камень в сторону и принялась за письмо.

Дорогой Роберт.

Прежде всего, приношу свои извинения за то, что вчера так с тобой разговаривала. На моей новой работе я одинока и из-за этого нервничаю. Но умоляю тебя, ради нашей любви дай мне несколько дней на принятие решения. Только это. Несколько дней. Если ты сможешь остаться в Портсмуте на это время, ты доставишь мне великое счастье. Я только хочу, чтобы мы были счастливы. Этого я всегда…

Добравшись до этого места, я не знала, что еще прибавить.

Руки мои дрожали.

Я положила камень на ладонь и долго рассматривала. Да, он был тяжелый, зато это был якорь. А якоря нас удерживают, когда вокруг все трясется.

С кровати я видела свое отражение в мутном зеркале. Мое лицо и мою руку с письмом, адресованным человеку, который был моим товарищем в последние четыре года.

Я спросила себя, видны ли в зеркале перемены. Я стала более счастливой? Появились новые морщины? С нашей первой встречи прошло четыре года. За год до этого умер мой отец, и мы с братом поехали в Портсмут, чтобы его похоронить, продать семейный дом и перевезти матушку в Лондон, — после смерти матери мы и ее тело перевезли в Портсмут. Жизнь с матушкой — должна признаться — напоминала вокзал, на котором дожидаются прибытия трагедии. Каждое утро я просыпалась и говорила себе: сегодня, это случится сегодня. Отсутствие отца превратило мою мать в тиранку, ненавидящую весь мир. Но поскольку мой брат был женатый мужчина с детьми, я не могла попросить его взять заботу о матушке на себя, не могла просить и о материальной помощи — вот почему я была согласна на любую работу. Самым простым выходом оказался уход за состоятельными стариками. В ту пору я работала сиделкой при мистере Гроссборо. Он был маленький и желтый, в его улыбке обнажались острые зубы. Мистер Гроссборо облысел, но не окончательно: тут и там на его круглом черепе проглядывали прядки волос. Хотя старик обладал изрядным состоянием (он сдавал в аренду склады в порту), жил он гораздо скромнее своих возможностей, в Ист-Энде. Мистер Гроссборо был вдовец, редко выходил из дома, страдал от диабета и язв на ногах, и ему нравилось нанимать приходящих сиделок. Бывало, у него до неприличных размеров раздувалось яичко, и ему страшно нравилось, когда я преклоняла перед ним колени и прикладывала к мошонке горячие компрессы. В это время мистер Гроссборо со мной беседовал. До сих пор помню его зловонное дыхание.

— Работай получше, моя уродина, ведь, боюсь, для тебя это единственный шанс прикоснуться к мужскому хозяйству.

Такие вот у него были комплименты. Но, должна признаться, мистер Гроссборо меня не обманывал. Когда он меня нанимал, он сразу предупредил, что покупает меня, «такую уродливую», не для того, чтобы мне льстить, и будет обращаться со мной не как с человеком, а как с вещью. Он будет выплачивать мне оговоренное жалованье и еще кое-какие чаевые, но при этом не станет удерживаться от комментариев на мой счет. Лапать меня он не будет — это мистер Гроссборо тоже пообещал. Я согласилась. Иногда мистер Гроссборо принимался меня рассматривать и при этом хихикал. Его забавляло мое лицо с «ведьминым» носом, вдавленным подбородком и маленькими глазками. Вынуждена признать, смех у него был заразительный: глядя, как этот старикан заливается и багровеет, как помидор, я тоже заходилась в глупеньком непроизвольном хохоте.

Однако я не всегда пребывала в благодушном настроении, и вот однажды, когда мистер Гроссборо слишком сильно меня унизил, я сказала, что больше ему такого не позволю.

— Хочешь смотаться? Ну так вот тебе дверь, уродочка. А вот… — Он бросил на пол золотой соверен. Соверен! На пол! — …А вот это я. Если ты уйдешь, не возвращайся. Если ты подберешь монету, ты будешь терпеть. Все справедливо, ведь верно?

Я предпочла уйти!

Как красиво я пишу, и как же ЛЖИВО!

Быть может, героиня любовного романа, бедная, но гордая, так бы и поступила. А я была не такая. Я была из плоти и крови, жила в Лондоне, ухаживала за матерью и платила за жилье, поэтому я наклонилась за монетой, а мистер Гроссборо раздувался от хохота. Плач обезобразил меня еще больше. Я плакала не от оскорблений, а оттого, что осознала: подлость этого старика состоит всего лишь в том, что он говорит вслух слова, которые другие при мне не произносят.

Однажды, выйдя из дома мистера Гроссборо, я остановилась посмотреть на циркачей. То была одна из маленьких бродячих трупп, выступающих на берегу Темзы за пригоршню монет, но эти артисты меня удивили. Вообще-то, удивить способна любая труппа, но в тот день представление было и вправду особенное. Артисты дули в изогнутые трубы (было похоже на бычий рев), а мужчина в лиловом плаще (мистер Буря, как гласила табличка у него на шее) раскачивал огромное прозрачное ведро, почти до краев наполненное водой. В ведре плавала бледная девушка, всю одежду которой составляло только слово «Надежда», написанное на левом бедре (я вспомнила: недавно судно с таким названием потерпело крушение у берегов Америки), — даже без поросли волос на обыкновенном для женщины месте. Дети, выкрашенные белой краской, представляли молнии: когда они подпрыгивали, барабаны издавали громовые раскаты. Мистер Буря обратил ко мне свои красные веки (глаза у него были как будто двойные) и загудел, раздувая щеки: