Последние годы стали по дачам шалить, и садоводства нанимали сторожей. Сторожа жили всю зиму, приходили смотреть на приехавших. Один из них запился так, что сам себя уже не узнавал, куда ему было узнать губернатора. Сказали ему, чтобы не трогал этого мужика, приезжающего на дачу, он и не трогал, разве что клянчил на выпивку. Другой был молодой, из литераторов. Сидел здесь и от нечего делать писал какой-то бесконечный роман, современный вариант то ли «Войны и мира», то ли «Архипелага ГУЛАГ». Этот напрашивался на знакомство, лез общаться, но приструнить его было несложно.

Простатитов любил приезжать первым. Он даже изучил расписание электричек, чтобы знать, на какой из них может приехать Женя, и опередить. Было что-то необычное в том, чтобы войти в этот пустой дом, затопить печь, пройтись по комнатам, пока не запотеют стекла и можно будет снять пальто, потом пиджак, сесть в еще совсем холодное кресло. Было во всем этом что-то пришедшее из совсем другого века.

И обстановка тишины и пустоты; этого дома, зимнего покоя и отрешенности, долгого заката за окном. И возможность вырваться из круговерти — пусть ненадолго. И само свидание. Целоваться с этой совсем молодой девочкой, с детскими перетяжечками, на фоне лимонно-желтого февральского заката, когда с картин смотрят приятели Федьки Лоха, — это все составляло словно бы букет благородного старого вина.

Бывало, он приезжал позже, чем Женька. И, справедливости ради, никаких проблем с растапливанием печи, с отпиранием скрипучего замка никогда не возникало у девицы. Обычно Женька привозила с собой что-то поесть, и он входил в уже теплый дом, с сервированной едой на столе. Как он ни пытался отучать Евгению от лишних трат, ко всяческой твердой колбаске и копченой рыбке она обязательно добавляла маринованные огурчики, соленое сало и бифштексы с кровью. Иван Валерьевич чуть не упал от изумления, узнав, что все это готовила она сама: его Галина даже яичницу превратила бы в нечто принципиально несъедобное.

Судьба позаботилась, чтобы Простатитов особенно запомнил два таких свидания. Одно — в самом конце февраля, когда он еще раз спросил, а если они все-таки убегут? И Женя, покрутив в руке хрустальную ножку бокала, тихо спросила, как он хочет убежать? И когда?

Ответ был готов, и давно. Счет, о котором шла речь, в Англии. Женя едет в Москву, приходит по адресу, который дает Простатитов. Там выправляют документы на Ваню Передонта, едущего в Британию отдыхать, и узнает, когда надо его ждать. Там же делают документы и на нее, и сама Женя едет себе в Лондон, по своему настоящему имени и по почти настоящим документам. В Москве ему бывать приходится часто, и он скажет, когда его ждать. А уж как ему исчезнуть в одном месте и появиться в другом, это уж он решит сам.

— А почему в Аргентину?

— А потому что дальше всего, милая. И наши дела их не интересуют.

— Ага… Как и нас ихние.

— Примерно.

С тех пор прошли два свидания, во время которых Ваня приезжал на дачу первым. И во время этих свиданий идея обретала плоть и обрастала множеством деталей. Ум у Женьки был цепкий, практичный. Для Вани, хоть он сам это все придумал, до последних свиданий было так, словно убежит и начнет новую жизнь в Аргентине вовсе не он, а какой-то совсем другой человек, пусть на него очень похожий. Теперь, обсуждая детали, он вдруг почувствовал, что игры кончились, это он убежит, он!

Это он будет рассекать широченные авеню на спортивной открытой машине; это он будет держать контору в небоскребах цвета слоновой кости. Это у него будет эстансия в плоской, как стол, ровной пампе, заросшей по пояс ломкой желтоватой травой. Он, он — вот этот, лежащий на кровати возле тронутого изморозью окна, немолодой и некрасивый, будет сидеть у тихой речки под незнакомыми деревьями.

А потом было свидание, на которое он должен был приехать почти что на час позже Женьки, и, уже разворачивая машину, он удивлялся, что совсем не запотели стекла. И дом не был открыт. Длиннющий ключ, вроде гаражного, лежал на обычном месте, под стрехой крыши. Свежий снежок запорошил крыльцо, на котором не было следов. И на этом же снежке были видны следы, ведущие за дом. Следы не одного, а двух людей. Глубоко вдавленные в снег следы с упором на пятку, наверное, тащили что-то тяжелое. Иван Валерьевич двинулся по следу. Расчищенная тропинка возле дома, сугробы, в которые сгребли лопатой снег… А чуть в стороне, в сугробе, знакомая коричневая ткань. «Это пальто», — мелькнула догадка в голове Простатитова. Ваня уже знал, что он увидит, и порадовался — лицо мертвой Женьки было спокойным, немного насмешливым. Было видно, что умерла она сразу, без страданий, наверное, даже не очень понимая, что случилось. Налетел порыв ветра, намел снежка на ее лицо, лег на открытые глаза. Ваня ждал, что стает снег, а он не таял.

Тишина просто давила на уши, эта невероятная тишина раннего вечера в марте. Тихо, звонко капало с сосулек. Закат начинался летучий, тревожный и прозрачный, как это бывает только весной. Небо было бледно-сиреневое, с розовыми и желтыми разводами, там, где упирались в облака лучи заходящего солнца. Сверхзвуковой самолет рисовал белый перистый след, и след этот на глазах расплывался, становился все шире и все розовел, розовел… Далеко-далеко, за заснеженными дачами, за шапками снега на кронах, замирал шум электрички. Тихий, очень милый сердцу звук, вовсе не мешавший тишине.

Ваня сунул в рот сигарету. Странный контраст составил привычный горьковатый вкус с только что протаявшей ледяной влагой, носившейся в воздухе, с начавшим таять снегом, ароматом ранней весны. С замирающим шумом, очень тревожащим душу. С тем, что лежало в сугробе. Почему-то подумалось глупое: с ним так и должно было случиться. Не будет у него эстансии. Не будет у него жены на двадцать семь лет его моложе. Не ему жить в Буэнос-Айресе.

Ваня прошелся до ворот. Не надо быть Чингачгуком, чтобы прочесть по следам: двое вошли в ворота, встали за домом. Вышли, чтобы встретиться с третьим, который подошел к крыльцу, но на крыльцо не взошел. Отсюда и шел новый след, как будто двое волокли тяжелое. В городе снежок падал только утром… Но как знать, падал ли он здесь? И когда?

Это было глупо до предела. То же самое, что прощаться с портретом или целовать медальон. Но Ваня знал, что последний раз видит Женьку вот так — один на один, без свидетелей, когда не надо ничего изображать. И нагнулся, поцеловал ледяной лоб. Смысла в этом не было никакого, он сам это понимал.

А потом губернатор Карской области завел машину и направил ее тупую морду на город. Нет, домой он не собирался и в краевую управу тоже. Но за первым же поворотом ему пришлось притормозить: очень знакомая машина приткнулась у обочины проселка. Чувство презрения ко всему на свете всколыхнулось у него в голове. Презрения к себе, дураку: вообразил, что и правда никто и ничего не знает! К службе безопасности как таковой; ко всему этому зловонному миру, отнявшему у него Женьку; к этим, следящим за ним (обеспечивающим безопасность) мальчикам.

Ваня Простатитов решительно направился к машине. Глядя поверх голов, не встречаясь с растерянными глазами, бросил в пространство: