каменной стене, огораживающей северное поле, прыгнула с низкой стороны этой стены и приземлилась на противоположной с высоты семь футов. При приземлении она сильно ударилась о холку Нюажа; острая боль, словно ее ударили ножом, пронзила все тело Сантэн. Она потеряла столько крови, что белые плечи Нюажа стали красными, и так стыдилась, что, несмотря на боль, вымыла лошадь в пруду на краю поля и заковыляла домой, ведя Нюажа за собой.

Нет, ни боль, ни кровь ее не пугали. Ее страх был другого свойства. Она до смерти боялась разочаровать Майкла. Анна предупреждала ее и об этом.

«Потом мужчины всегда теряют интерес к женщине, les cochons»[86].

«Если Майкл потеряет интерес ко мне, — думала она, — я умру. — И на мгновение заколебалась. — Не пойду. Не стану рисковать».

— Но как не пойти? — прошептала она вслух и почувствовала, что от любви и ожидания тесно в груди. — Я должна. Я просто должна.

С нетерпением она слушала, как в соседней комнате готовится ко сну Анна. И еще ждала, даже когда наступила тишина. Услышав, как церковные часы пробили сперва четверть часа, потом половину, Сантэн наконец вылезла из-под одеяла.

Нашла нижнюю юбку и панталоны, где их положила Анна, просунула одну ногу в штанишки и замерла.

— Зачем? — спросила она себя, захихикала и сбросила панталоны.

Потом застегнула толстую шерстяную юбку для верховой езды и жакет, набросила на голову и плечи темную шаль. Держа обувь в руках, выскользнула в коридор и у двери Анны прислушалась.

Анна негромко, мерно храпела, и Сантэн прошла дальше, в кухню. Села на стул перед огнем, обулась, зажгла фонарь от свечи, которую взяла с печки. Открыла кухонную дверь и вышла. Луна была на ущербе, ее остроносый челн плыл сквозь клочья летящих облаков.

Поспешая по аллее Сантэн шла по поросшей травой обочине, чтобы гравий не скрипел под ногами, и не открывала задвижку фонаря, полагаясь на серебряный свет луны. На севере, на хребте, что-то вдруг ярко сверкнуло; там медленно оседал столб оранжевого света, потом послышался приглушенный ветром грохот разрыва.

Мина! Сантэн на мгновение остановилась, думая, сколько человек сгинуло в этом чудовищном фонтане земли и огня. Это укрепило ее решимость. В мире столько смертей и ненависти и так мало любви! Она должна удержать ее всю, до последней капли.

Наконец она увидела впереди амбар и побежала. Внутри не видно света, и ни следа мотоцикла.

«Он не пришел!» Эта мысль привела ее в отчаяние. Ей хотелось прокричать его имя. Споткнувшись на пороге амбара, она едва не упала.

— Мишель! — Она больше не могла сдерживаться и услышала в своем голосе панику, когда снова позвала: — Мишель!

И открыла задвижку фонаря.

Он шел к ней из темноты амбара. Высокий и широкоплечий, бледное лицо прекрасно в свете фонаря.

— Ох, я думала, ты не придешь.

Он остановился перед ней.

— Ничто, — ответил он негромко, — ничто на свете не могло бы меня удержать.

Они стояли друг перед другом. Сантэн задрала подбородок, чтобы смотреть ему в лицо; они жадно глядели друг на друга, но никто не знал, что делать дальше, как преодолеть последние несколько дюймов между ними, которые кажутся пропастью.

— Никто тебя не видел? — выпалил он.

— Нет, нет. Не думаю.

— Хорошо.

— Мишель…

— Да, Сантэн?

— Наверно, мне не следовало приходить. Может, мне уйти?

Именно это и нужно было сказать: угроза привела Майкла в ужас, и он почти грубо схватил девушку.

— Нет, ни за что, я не хочу, чтобы ты уходила, ни за что.

Она засмеялась — хриплым, задыхающимся смехом; он притянул ее к себе и хотел поцеловать, но попытка оказалась неудачной. Они столкнулись носами, потом в спешке ударились зубами, прежде чем отыскали губы друг друга. Однако, найдя их, Майкл обнаружил, что губы у Сантэн горячие и мягкие, а рот внутри шелковистый и на вкус как спелое яблоко. Шаль сползла с ее головы, едва не задушив обоих, и они отпрянули друг от друга, задыхаясь и возбужденно смеясь.

— Пуговицы, — прошептала она. — Мне больно от твоих пуговиц. И я замерзла.

И она деланно задрожала.

— Прости.

Он взял из рук у Сантэн фонарь и отвел ее в глубину амбара. Потом вернул фонарь, и в его свете она увидела, что он устроил между тюками гнездо из мягкой соломы и выстлал его серыми армейскими одеялами.

— Я возвращался за ними в свою палатку, — объяснил он, осторожно поставив фонарь и снова нетерпеливо поворачиваясь к ней.

— Attends[87]! — Она использовала привычную форму обращения, чтобы сдержать его, и расстегнула его портупею. — Я буду вся в синяках.

Майкл отшвырнул ремень и снова обнял ее. На этот раз они быстро отыскали губы и вцепились друг в друга.

Волны чувства накатывались на Сантэн, такие мощные, что она ощутила слабость, у нее закружилась голова. Ноги у нее подкосились. Майкл обнимал ее, осыпая поцелуями ее рот, глаза и горло; она пыталась отвечать тем же, но ей хотелось, чтобы он скорее лег с ней на одеяла. Она сознательно расслабила ноги, упала и потянула его за собой; она свалилась на выложенное одеялами гнездо в соломе, а он упал сверху.

— Прости.

Он хотел отстраниться, но Сантэн закинула руку ему за шею и силой удержала. Потянула через его плечо одеяло и накрыла обоих. Она слышала, что издает слабые мяукающие звуки, как котенок, которого отнимают от соска, и провела руками по лицу и волосам Майкла, продолжая целовать. Тяжесть его тела была удивительно приятной, и когда он попытался откатиться в сторону, Сантэн закинула ногу ему за спину и удержала.

— Свет, — прохрипел он и потянулся к фонарю, чтобы закрыть задвижку.

— Нет. Я хочу видеть твое лицо.

Она схватила Майкла за запястье и потянула его руку обратно, прижимая к своей груди и глядя ему в глаза. Они были так прекрасны в свете фонаря, что ей показалось, будто сердце у нее разорвется; потом она почувствовала его ладонь на своей груди и удержала ее там.