— Я тогда выпил пять пинт, прежде чем свалился на тротуаре, — ответил Барри. — Я еще способен на шесть.

— Да не способен ты, — прокричал Эдди. — Как думаешь, Билл?

Фэррелл думал о подводных лодках и идиотах в Уайтхолле, считавших, что для решения проблемы достаточно обычных патрулей. О том, сколько моряков погибли из-за того, что RAF и флот в игрушки играли друг с другом. О таких вещах никто никогда не говорит, и самому приходится убеждать себя, что их не было, иначе можно сойти с ума, видя, как вокруг все несправедливо. Всем наплевать, так почему об этом должен беспокоиться он, старик, доживающий свои дни? Но сказать это Барри Фэррелл ни за что бы не отважился, хотя, может быть, тому действительно было бы лучше забыть.

— О чем? — спросил Билл.

— Проснись, парень, — сказал Эдди. — Ты только пришел, а уже клюешь носом. Я спросил тебя, как ты думаешь, сколько пинт может выпить Барри, прежде чем он свалится на улице.

— Пять или шесть, — предположил Билл. — Мне теперь и четырех хватает.

— Сегодня тебе придется выпить больше, — прикинул Эдди. — Просто тебе не хватает практики. Ты же солдат, ты должен быть способен на большее, чем какие-то четыре пинты, приятель. Ты не можешь подвести свое отделение.

Билл улыбнулся. Эдди не изменился ни капельки, все его манеры и привычки остались при нем. Эдди всегда будет ефрейтором. Всегда будет верховодить. Он привык отдавать приказы и уверен, что остальные будут им следовать. И когда ты видишь этого человека с пинтой пива в руке, желание вспоминать, сколько тебе лет, как-то пропадает. Всем им давно за семьдесят, а Эдди все тянет свое «я могу выпить больше, чем ты». Но на самом деле он знал, что делает, и специально подкалывал Барри, потому что старый морской волк принимал жизнь слишком серьезно. Эдди вел себя как молодой парень, и если не брать в расчет морщины, то таким он, в сущности, и был.

Билл кивнул; он знал, куда попал. Он не беспокоился. Сейчас было бы неплохо напиться, не думая о том, что почем. Хоть он и не сражался рядом с этими парнями, он чувствовал нечто такое, что намертво связывало его с ними, и чего он никогда не чувствовал по отношению к тем, кто не воевал в той войне. Он не ощущал себя близким Бобу Уэсту, хотя ощущал себя близким пилотам «Спитфайеров» Второй мировой. Те, в общем-то, ничем не были защищены от смерти, в то время как Уэст был частью сведенной к минимуму риска машины. Он рассказывал Фэрреллу, как начальство подгоняло его — давай, убивай иракцев, и еще он помнил песню летчиков Второй мировой — «я не расслышал, что сказал командир, и я надеюсь, он сказал — возвращайся, возвращайся, возвращайся на базу, возвращайся, возвращайся, возвращайся на базу». Фэррелл слышал, как песня звучит в его голове. Ничего не меняется. И Эдди снова выпил больше, чем он.

— Нам надо поторопиться выпить побольше пива из этих стеклянных кружек, — сказал Эдди, фыркнув. — Пока это мудачье в Брюсселе не заменило пинту своей вонючей метрической системой. Тогда придется платить еще больше.

— Просто блевать хочется, как подумаешь о том, что они делают, — заворчал Барри. — Сдают Англию даже без боя. Если кого-нибудь из этих политиканов поставить на линию фронта, они слиняют за милю еще до начала огня.

— Кому он нужен, этот Евросоюз, — сказал Эдди, усмехнувшись. — Немецкие банки хотят контролировать Европу, но обычным-то людям это не нужно. Даже французы не хотят входить в Союз, а скандинавы и вовсе — демонстрируют отличный пример национальной гордости. Если бы такой патриотизм был в каждой стране, нам не о чем было бы беспокоиться. Но они хотят уничтожить наши национальные отличия. То, чего они не смогли добиться во время войны.

— Это все ультраправые бизнесмены, — сказал Барри.

— Это все ебучие коммунисты и социалисты, — ответил Эдди. — Они не могут допустить, чтобы мы были другими. Все семидесятые напролет они пытались подорвать нашу экономику, устраивали забастовки безо всякого повода. Русские всегда имели виды на Англию. Они знали, если они сломят нас, значит, Европа — их. Это старый большевистский план. Международный коммунизм.

У Фэррелла были сильные сомнения насчет такой уж заинтересованности Советов в Англии. У них хватало своих проблем — со своим собственным народом хотя бы — но атмосфера в Англии в семидесятые действительно была нерадостной. Тэтчер только-только пришла к власти. Она обещала всем и каждому, что все будет как в старые добрые времена, и лучшую жизнь рабочему классу, но на самом деле набросила узду покрепче. Она делала все для развития тотального капитализма и ничего — для более традиционных ценностей. Фэррелл был сторонником смешанной экономики. Консерваторы готовы были распродать все ради выгоды правящего класса, сиюминутной выгоды. Он не возражал Эдди, потому что хотя их взгляды и расходились, это были всего лишь разговоры. По крайней мере оба они осознавали опасность Евросоюза.

Их отношение к нему было одинаковым, но хотя так же, как Эдди, он рассматривал ЕС как попытку уничтожить индивидуальные особенности наций, ненавязчиво заменив их обществом по типу «купи-продай», все-таки главную опасность он видел в сосредоточении в одних руках неограниченной власти. Да, в данный момент стоящие у власти бюрократы предпочитают рафинированный либерализм, но если вдруг маятник качнется в сторону правого экстремизма, кто сможет помешать им? Но он не будет спорить. У него есть свое мнение, и этого достаточно.

— Лучший секс у меня был с японкой, — влез Тед, перебивая Эдди. — Мне тогда было шестьдесят, мы познакомились на выставке автомобилей. Ей было около пятидесяти, она хорошо сохранилась. Это было просто чудесно. Я все думаю, что сейчас с ней стало?

Эдди замолчал и уставился на Крысу Пустыни.

— Здорово, да? — сказал он, засмеявшись. — Тед никогда не изменится. Ты пытаешься заставить его подумать о том, как Англию разрушают изнутри, а он талдычит о японке, с которой спал тысячу лет назад. Он умрет со стоящим членом. Слишком многие думаю: о женщинах и развлечениях вместо того, чтобы думать об Англии. Давай-ка, Тед, твоя очередь идти за пивом.

— Да ты единственный выпил.

— Ну так поторопитесь. Незачем время терять.

— Ладно, Эдди. Не знаю, как ты умудрился настрогать пятерых детей, раз ты так пьешь. Ты же пьяный все время.

Эдди фыркнул.

— Я — сильный, вот и все.

— Они хорошие дети, — сказал Тед. — Ты можешь гордиться ими, Эдди.

Тед Фэрреллу нравился. Он был достойным человеком, всегда хорошо одевался. Фэррелл понимал, почему Тед оказывает такое влияние на женщин. Он был как кинозвезда, только без апломба. После войны ему удалось разбогатеть на торговле автомобилями, потом он занимался разными вещами, но в конце концов вернулся к машинам. У него всегда были деньги, но главной его любовью была музыка. Он любил джаз и тратил деньги в «У Ронни Скотта» и других джаз-клубах Лондона. В старые деньки туда и Эдди захаживал вместе с ним. Тед знал по именам всех мастеров джаза, и со многими лондонскими музыкантами был знаком лично. Особенно он восхищался Алексис Корнер. Тед умел красиво говорить, модно одеваться и не искал неприятностей. Политика его не интересовала. Он говорил, что солнце Северной Африки выжгло из него всю эту чепуху. Вот о Монти и Роммеле он мог поговорить в любое время и в любом месте. Сейчас он жил в Шефердз Ваш и пристрастился к пулу. Он частенько играл в местных пабах, выуживая деньги из карманов слоняющихся вокруг бильярдных столов юнцов. Тед знал, как вести себя с Эдди.