При свечах трудно было разглядеть выражение его лица.

— Я думаю, он знал, что говорил, — сказала она, — слава святому Михаилу.

Она позвала нового пажа:

— Алиса! Мне нужно изменить донесение.

Она рассказала обо всем: о смерти Кронмира, его последних словах и до странности наивном гневе пленных одайн.

Которые горько жаловались на вероломство кого-то, кого величали Огненным.

Глава 4

АРЛЕ — КРАСНЫЙ РЫЦАРЬ, НАД ЦЕНТРАЛЬНЫМ ГАЛЛЕ

Многослойные щиты Габриэля были подняты и сдерживали большинство чудовищных вспышек энергии. Несмотря на потери, он расслабился и принялся бросать заранее заготовленные контратаки в своего оппонента, пока Пруденция вращала, и вращала, и вращала его Дворец воспоминаний, перехватывания заклинания, усиливая, защищая.

Еще один невероятный удар силы врезался в щиты, и они снова выдержали.

У него было время подумать о том, что сказал Мортирмир о развитии сил. Он уже бежал и только оборонялся в эфире. Но он остался цел.

Он наклонился, и Ариосто послушно повернулся. Внизу виднелся лес, а в лесу — гиганты. Их было несколько сотен. Он не осознавал их размера, пока не увидел одного у дерева.

Умброты.

Целое стадо.

Они были объединены. Он видел, как все стадо черпает силу из эфира — это походило на одновременный вздох четырех с лишним сотен немертвых зверей.

Распределенный разум. Одайн. Мятежные одайн, если Кронмир был прав.

Он знал заклинание, которое использовал Мортирмир, чтобы освободить немертвых в Арле, но его не было под рукой, оно не висело, готовое сорваться с места, на запястье Пруденции или ее шее. Оно потребовало бы времени и терпения, которых тоже не было.

И он пошел на совершенно ненужный риск.

Губы под шлемом непроизвольно дернулись, Ариосто закричал, развернулся на месте и стремительно, как всякий огромный хищник, напал. Его крылья распростерлись над одним из умбротов, и тварь тридцати ладоней в высоту, сорока футов в длину, с ногами, похожими на столбы, и огромными клыками, изогнутыми как ятаганы мамлюков, встала на задние лапы и потянулась к небу.

Копье Габриэля выстрелило молнией, но она отразилась от черного герметического щита твари — единственного пассивного щита, который он когда-либо видел. Он мечтал об этом: о щите, который работал бы постоянно.

Ариосто завопил. Его когти увязли. Наклонившись, Габриэль копьем пронзил черный щит, и совместный напор когтей и оружия оказался сильнее. Щит исчез, когти Ариосто ударили тварь по голове, а Габриэль выпустил три молнии в вонючую тушу древнего немертвого гиганта. Цвет третьей молнии отличался от первых двух. Грифон взлетел выше, когда еще два гиганта бросились на них из густой темной чащи.

По стаду словно пробежала рябь, как будто твари изменяли цвет.

Тот, в которого попал Габриэль, взорвался.

— Домой! — велел Красный Рыцарь.

Позади него из стада поднялась бесформенная черная рука. Она вытянулась на сотни футов, а затем устремилась в небо, словно пытаясь вслепую нащупать Ариосто.

Габриэль послал ей воздушный поцелуй и помчался дальше на восток, навстречу тучам.

МИТЛА — ГЕРЦОГ МИТЛИЙСКИЙ

трехстах лигах к востоку герцог Митлийский осушил два кубка вина, в спешке расплескав половину. Ему приходилось смирять нетерпение — союзники опаздывали. Он был зол, и его гнев пугал охранников и слуг. Затем он сбросил доспехи. Оруженосцы ему не помогали, и, упав на пол, в лужу пролитого вина, металл зашипел от жара.

Облаченный в ифрикуанский асбест, герцог вышел на площадь под усиленной охраной, собираясь раздавать милостыню по пути к мессе. Камергер вручил ему тяжелый кольчужный кошелек, и герцог двинулся вдоль шеренги бедняков, вкладывая в каждую руку по золотой монете. Монеты были горячие.

— Помолись за меня, — говорил он каждому.

Они кланялись, но уже научились к нему не прикасаться и брали монеты, стараясь не подходить близко. Это его устраивало. Он ненавидел, когда бедняки не проявляли должного почтения, а их благоговение ему нравилось.

— Помолись за меня, — сказал он, вкладывая золотую монету в руку женщины.

— Твои люди убили моего мужа. — Если прикосновение его пальцев и обожгло ее, виду она не подала.

Он остановился и впился в нее взглядом.

— Забери монету, — велел он камергеру.

Женщина, должно быть, знала, что останется без монеты, если что-то скажет, но она все равно сопротивлялась, и солдаты побили ее мечами в ножнах. Толпа молча наблюдала, как пара головорезов избивала женщину, годящуюся им в матери. Впрочем, они не были жестоки — ни одна кость не сломалась. Просто это было унизительно.

Женщина яростно улыбалась.

— Ты еще увидишь, — сказала она разбитыми губами.

— Что увижу, мамаша? Я на тебя смотреть не хочу, — ответил солдат и еще раз ее ударил, а потом подтянул шоссы. Его напарник повернул голову, поправляя кольчужный воротник.

Герцог двинулся дальше, вкладывая монеты в руки заискивающих людей. Свой эскорт он опередил.

— Вы одного пропустили, — прошептал камергер.

Герцог дошел до той части толпы, которую особенно не любил, — до прокаженных. Он старался не прикасаться к ним и вообще-то их боялся.

Второпях он пропустил одного человека, похожего на кучу тряпья, с круглым невыразительным лицом. Он протянул монету, и человек схватил его за руку, напугав герцога. И поднялся за ноги, опираясь на него.

— Помолись за меня, — с отвращением выплюнул герцог. Этот человек был прокаженным. И он прикоснулся к герцогу. Герцог отвернулся и поспешил прочь, стараясь не касаться людей. Правая рука заболела. Герцог хорошо разбирался в потемках своей души: он знал, что причиняет боль сам себе, потому что испугался прокаженного. Он сопротивлялся желанию посмотреть на руку, он говорил себе, что вся в боль в его разуме. Но последний из прокаженных вздрогнул при вручении монеты; у этого жуткого человека не было ни губ, ни носа, и все же у него хватило наглости отдернуть руку от герцога.

Один из солдат, стоявших рядом с герцогом, тихонько зашипел.

Рука герцога почернела, и чернота быстро растекалась по жилам, исчезая под манжетой рубашки. Прокаженный отпрянул. Герцог сдавленно вскрикнул.

Камергер схватил его за плечи.

— Ваша милость! Руку надо отрезать!

— Прочь с дороги! — проревел герцог. Боль была невероятной. Он не мог даже думать. Огонь показался у его губ, солдаты вздрогнули.

Один из солдат заколол ближайшего прокаженного, и люди на площади закричали. Кожа герцога Митлийского полопалась, и голова раскрылась, будто разрубленная боевым топором.

Человек, похожий на груду тряпья, схватил избитую женщину за руку и потащил за собой, легко, как ребенка. Солдаты убивали всех без разбора, и все пытались сбежать от твари, которая словно бы лезла наружу из герцога. Что бы за тварь это ни