Действительно, не прошло и нескольких минут, как перед нами возник убеленный сединами, почтенный с виду бородач. За нашими спинами вырос страж. Таким образом, мы оказались окружены. Мы поднялись из-за стола. Бородач неожиданно резким тоном сообщил, что является президентом партии вигов от четвертого избирательного участка первого округа Балтимора и спросил, кто мы такие.

— Мы явились с единственной целью — помочь вам, — учтиво поклонившись, ответствовал Дюпон. — Около часа назад у ваших дверей был замечен некий джентльмен. Он пытался войти, а возможно, и подкупить вашего швейцара с целью выведать некую информацию.

Бородач резко повернулся к «швейцару»:

— Это правда, Тиндли?

— Да, сэр, он предлагал большие деньги, — втянув голову в плечи, промямлил Тиндли. — Но я прогнал его, сэр.

— Что конкретно его интересовало? — спросил Дюпон.

Страж, похоже, забыл, что у Дюпона нет никаких полномочий задавать вопросы, и не колеблясь ответил:

— Он смерть как хотел выведать, не занимались ли мы подтасовками на выборах в октябре сорок девятого. Я ему говорю: господин хороший, тут у нас частный клуб вигов, надобен пароль, а не знаете — ступайте себе подобру-поздорову.

— А деньги ты у него взял? — строго спросил бородач.

— Конечно, нет! Я ж не дурак, мистер Джордж!

Стражу достался ничего хорошего не обещавший взгляд мистера Джорджа.

— А вам что за дело до нашего клуба? Вас демократы подослали?

Дюпон был явно доволен, что нужная информация выяснилась так быстро: мы в клубе вигов, Барон интересовался выборами, имя хозяина названо. Вдруг лицо Дюпона озарилось новой идеей.

— Я прибыл издалека и не отличу вига от демократа, — сказал он. — Мы лишь хотели проявить дружеское участие. Джентльмен, который предлагал деньги, ни за что не удовольствуется ответом вашего швейцара. Кажется, я знаю, как уличить этого мошенника. Он хотел поставить под сомнение нравственные принципы вашего клуба.

— Вы так думаете? — насторожился мистер Джордж. — Что ж, спасибо за участие. А теперь уходите оба, а то, не ровен час, беспорядок получится.

— К вашим услугам, мистер Джордж, — поклонился Дюпон.

На следующий день я подступил к Дюпону. Основной мой вопрос был: почему Дюпон столь легко согласился с требованием Барона Дюпена не разговаривать со свидетелями? По моему разумению, начиналась гонка по сбору сведений, мы не могли позволить себе такой роскоши, как уступки Барону. Еще я жаждал узнать, как Дюпон планирует справиться с Бароном.

— Полагаю, сударь, вы тогда сказали неправду? Вы, конечно же, опросите всех, кому хоть что-то известно о визите По в Балтимор?

— Нет, я выполню обещание. Никаких свидетелей, никаких разговоров с ними не будет.

— Но почему? Разве Барон хоть в малейшей степени заслужил подобное проявление благородства? У него нет никакого права на свидетельские показания. Как мы узнаем, что случилось с По, если не будем говорить с теми, кто видел его в последние дни?

— От свидетелей никакого толку, мосье Кларк.

— Но, сударь, воспоминания о смерти По должны быть свежи в их головах — ведь еще и двух лет не прошло!

— Воспоминания как таковые, мосье Кларк, едва ли наличествуют в настоящий момент; скорее их можно отнести к категории россказней Барона. Искусная софистика Барона успела, подобно опасному поветрию, распространиться на балтиморские газеты и на самих балтиморцев. Все свидетели заражены его ложью или заразятся к тому времени, как мы их найдем.

— Думаете, они станут нам лгать?

— Не нарочно. Их настоящие воспоминания неминуемо трансформируются под влиянием россказней Барона. С тем же успехом Барон мог бы подкупить нескольких человек, чтобы они дали в суде ложные показания. Нет, мы с вами немного добьемся от них — разве что в очередной раз выслушаем самые основные факты, которые можем узнать и сами по ходу дела.

Возможно, почтенный читатель, Дюпон представляется вам крайне педантичным субъектом, этаким сухарем. Если так, вы и правы, и не правы. Дюпон крайне мало значения придавал этикету, хорошим манерам и развлечениям в общепринятом смысле этого слова. Например, он курил сигары в помещении даже в присутствии дам; был склонен игнорировать вас, если не имел сообщить ничего существенного, и отвечать односложно, если считал, что этого достаточно. Отношения с Дюпоном не отягощались обычным балластом взаимных клятв в вечной преданности, но прочность их была очевидна. Кланяясь или сидя за столом, он демонстрировал идеальную осанку, но сутулился в вертикальном положении. К работе относился с чрезвычайной серьезностью. Казалось немыслимым потревожить Дюпона, погруженного в раздумья. Каким бы пустяком Дюпон ни был занят, этот пустяк представлялся стократ важнее любого дела, подвигнувшего вас подступиться к Дюпону, нарушить его мыслительный процесс. Полагаю, даже обрушение балок вследствие пожара странным образом удержало бы меня от попытки испортить Дюпону очередной сеанс анализа.

В то же время ему было свойственно совершать весьма легкомысленные поступки. Как-то на улице один джентльмен примечательной наружности, с элегантным шейным платком, ниспадавшим красивыми складками, громко назвал Дюпона самым занятным субъектом из когда-либо им виденных. Дюпон ничуть не обиделся — напротив, пригласил этого джентльмена (он оказался довольно известным художником из местных) посидеть в ближайшем ресторане.

— Сэр, я жажду услышать историю вашей жизни, — заявил художник.

— С радостью поведаю вам ее, сударь, — отвечал Дюпон извиняющимся тоном, — только учтите: существует опасность, что взамен мне придется выслушать историю вашей жизни.

— Идет! — воскликнул художник, нимало не смутившись.

Затем он выразил желание запечатлеть Дюпона на холсте. И Дюпон пригласил его для этой цели в «Глен-Элизу». Я считал затею абсурдной, ведь у нас дел хватало, однако не возразил ни слова, ибо Дюпон прямо-таки загорелся этим портретом.

В случае нужды он, вместо того чтобы самому пойти поискать меня в доме, отправлял с запиской горничную. «Глен-Элиза», конечно, обширна и довольно беспорядочно выстроена, но не настолько же, чтобы пользоваться услугами посыльных! Впервые получив такую записку, я долго не мог понять, отправил ли ее Дюпон от избытка лености или от избытка сосредоточенности. Мои невольники, готовя Дюпонов костюм для выхода в свет, неизменно получали от него скромную плату за труды. Правда, такая привычка наблюдалась у многих европейцев, но, пожив в Балтиморе некоторое время, эти сердобольные господа постепенно черствели и в конце концов забывали платить неграм. Что касается Дюпона, он давал деньги рабам не из человеколюбия и не из принципа. Это я знаю наверняка, ибо не раз слышал от него, что на самом деле рабами являются очень многие де-юре свободные граждане — только сами этого не сознают, причем некоторые из них закабалены куда безнадежнее, нежели негры американского Юга. Нет, не человеколюбие двигало Дюпоном, а предубеждение к качеству бесплатных услуг. Большинство моих рабов испытывали к нему благодарность, кое-кто смущался, а были и такие, что встречали каждую монетку в штыки.