Да, на фото была Луиза, в бирманском королевском наряде, локоны идеально завиты, губы, глаза и кожа подчеркнуты тушью, помадой и пудрой, взгляд застывший, улыбка делано простодушная. Это была Луиза (неужели ей всего десять?), но он увидел – даже под слоями косметики – нечто иное, большее, чем просто красота. Девочка повзрослела, миновала возраст невинности. Но было в ее лице и другое – очевидное отсутствие кокетства и серьезность. Она выглядела чересчур сдержанной, словно принявшей правила жизни, которая состоит из бесконечных утрат, и с этим ничего не поделаешь.

– Как видишь, на ней нет ленты, – продолжала Кхин. – Она не выиграла конкурс. Но все равно это был успех, само ее участие. Вчера она побывала в доме у той женщины и ее мужа. Ее пригласили на чай, и она рассказала окружному уполномоченному о твоей невиновности…

– Невиновности? – В голосе Бенни прорвалось раздражение, хотя на самом деле его тронул поступок дочери.

– Рассказала, как трудно было жить без тебя.

– Кхин, меня в любой момент могут повесить за измену. Меня не освободить, поговорив с окружным уполномоченным. – Бенни не знал, от чего защищается, его втягивали во что-то, с чем он не желал иметь дела. – Привлекая ко мне внимание…

– Уполномоченный сказал, что подумает о твоем случае.

Кхин смотрела на него из-под маски – осуждения или тревоги? И вдруг маска слетела, в один миг, и он увидел, как глаза ее захлестнуло страхом, и она спросила с такой беззащитностью, что его окатило невыразимым стыдом:

– Ты не хочешь возвращаться к нам, Бенни?

Три недели спустя он стоял в дверях их старой просторной гостиной, духовое трио наигрывало что-то приветственное, а его дети – гораздо более очаровательные, чем на фотографиях, но душераздирающе незнакомые – старательно тянули песню и улыбались ему. В другом конце комнаты выстроились старые друзья, подле стола, заставленного торжественными блюдами, – впрочем, рис и карри походили на то, чем его кормили в тюрьме. Из-за спин гостей ему робко улыбалась Хта Хта, держа на руках малышку.

– Нам столько всего нужно сделать. – Кхин потянула его за локоть. – Пойдем положишь свои вещи.

Его «вещи» состояли из стопки блокнотов, и Бенни не желал расставаться с ними, но подчинился, согласившись оставить узелок у двери с облупившейся краской.

– Тут везде такой беспорядок, – щебетала Кхин. – Я пытаюсь отобрать у соседей нашу бензоколонку. Но твои бывшие рабочие уже помогли привести дом в божеский вид. Сейчас они работают в долг, так что тебе нужно как можно скорее приступить к делам. На фабриках льда я уже побывала – одну у нас украли, но с другой твой менеджер худо-бедно справляется. Грузовиков больше нет. Правительство национализировало транспортную компанию. И фабрика по разливу напитков – пропащее дело…

Он замечал темные брызги (засохшая кровь?) под слоем краски на стенах, следы от пуль были повсюду, наскоро заштукатуренные, фанерные заплаты на тиковом полу, шкаф-витрина у стены пуст, рояль черного дерева лишился одной ножки, и его подпирал низенький столик; и запахи, много запахов – обертона прокисшего карри, аккорды гниющего дерева, смерть. Первые выстрелы гражданской войны прогремели ровно напротив этого дома – он об этом прекрасно знал, но ему в голову не приходило, что и сам дом стал полем боя. Боже, сколько же людей было убито в этой самой комнате?

– Идите поздоровайтесь с отцом! – позвала Кхин детей.

Они издали разглядывали отца, переполненные радостным волнением и отчаянием. Но вот Луиза потянула упирающуюся младшую сестру через всю комнату, Джонни скованно двинулся следом.

– Это не мой папа! – завопила Молли. – Не разрешайте этому индусу меня трогать!

– Что ты такое говоришь! – воскликнула Кхин, кто-то из гостей рассмеялся.

Джонни расплакался, спрятался за спины сестер.

– Конечно же, это твой папа! – возмутилась Луиза, глядя на Бенни, и в глазах ее не было сомнения.

Она бросилась к Бенни, и обняла его, и закричала, словно обращаясь к небесам:

– Он наш отец! Он! Он! Он!

После самоубийства Со Лея Бенни утратил интерес к революции и политике. Не Вин и его приспешники довольно быстро забыли о нем, и Бенни был рад оказать им такую же любезность. Сокамерники, конечно, часто обсуждали продолжающуюся войну, и он был в курсе положения дел у каренов, знал, что карены потеряли большую часть Дельты, включая Инсейн, что У Ну примерно определил границы заранее забытого всеми захолустья – «Каренского государства». Но эти слухи только укрепляли растущее в Бенни чувство, что погружаться снова в политику – губительная ошибка. Он не сомневался, что разговоры о появлении у каренов собственного государства – лишь разговоры, да к тому же только двадцать процентов каренов живут в тех отдаленных краях, где нет ни одного города. И мало-помалу Бенни исцелился, тюрьма стала для него бастионом, защищающим от остального мира. Исцелился от потрясения, вызванного смертью Со Лея, от диктата политической повестки – в немалой степени благодаря запискам, которыми продолжал обмениваться с Ритой, общение с ней научило его концентрироваться не на внешнем мире, а на том, что происходит внутри него самого. Нет, он не просто познавал самого себя, он не копался исключительно в собственных проблемах. Скорее, Бенни готовил место, откуда мог взглянуть на человеческие невзгоды в целом. Он словно погрузился в безвременье, что позволило ему сначала постичь ничтожность собственного «я», а затем впустить в себя все человечество. Он словно сначала смотрел с холма на крошечную деревеньку, тонущую в ночи, а затем поднял голову и увидел мириады звезд. Он постоянно думал о семье, мечтал о родных, тревожился за них с такой силой, что иногда опасался сойти с ума. И по мере того, как он развивал в себе новое, внутреннее зрение, Бенни начал видеть Кхин и детей. И это новое зрение помогло ему осознать, что он должен быть благодарным и за то, что он обрел в разлуке с семьей. И частью нового, обретенного, была недостижимая, полная бесконечного терпения, нежная улыбка Риты.

И вот разлука осталась в прошлом. Он снова был свободен, но откуда же это чувство приговоренности к вечному одиночеству? Общение с людьми больше не приносило ему радости. Кхин убеждала, что для восстановления былых деловых связей ему нужно устраивать ужины и вечеринки. На смену Британскому гребному клубу в 1948-м пришел Союзный клуб, завсегдатаями которого были люди из правительственных кругов.

– Есть и другие клубы, – твердила Кхин. – Действуй!

Ему казалось, что она с трудом выносит запах человека, каким он стал, – человека, которого тошнило при мысли о светских разговорах, натянутых улыбках, болтовне, скользящей по мелководью пустопорожней чепухи, с мимолетными – и таящими угрозу – омутами всплесков искренности. Нет. Это не для него, больше не для него.

Сколько раз, проснувшись рядом с Кхин, – которая не прикасалась к нему и к которой он не мог заставить себя прикоснуться, то ли из робости, то ли из-за отсутствия интереса – он усаживался в свое старое кресло у окна с видом на горы и каренскую деревню Тамаинг. По рассказам Кхин, деревню сожгли дотла и сейчас она пытается возродиться. Бенни смотрел на деревушку, теряющуюся в зелени, и гадал, с какой стати он вообще возомнил, будто имеет право вмешиваться в дела каренов. Теперь даже само место это казалось ему чужим – не только Инсейн и даже не Бирма, а вообще планета. Этот дождь за окном, к которому хочется прикоснуться, пропитаться влагой; просвет в клубящихся облаках; буйно заросший склон холма; дорога, что змеится вокруг холма с такой… определенностью. Весь этот мир сотворен для человека, уверенного в том, что он здесь – или где бы то ни было – на своем месте. Шум детских игр разносился по дому – голоса дочерей, напевающих или мечтающих (Представь, что ты принцесса, Луиза, и твои родители умерли, а злая ведьма захватила власть и заставила тебя делать всю работу по дому), топот Джонни, несущегося вниз по холму, и Молли, спешащей, спотыкаясь, следом (Это мой сачок, Джонни! Я буду ловить креветок! Мааама!), – и наваливалась всепроникающая печаль, и Бенни понимал, что страдания, уготованные детям, неотвратимы, что потери неизбежны. Одному Богу ведомо, сколько боли они уже пережили, пока он сидел в тюрьме, – вот и еще один источник его чувства неуместности. Ему лишь в общих чертах рассказали, что сначала детей увезли в Киоваинг, где жил Лесной Губернатор, потом в Билин и, наконец, в далекую каренскую деревню, где они обходились без матери, потому что Кхин зарабатывала им на пропитание и тщетно пыталась разузнать о судьбе мужа.