Бенни все чаще запирался в своем бывшем кабинете, прячась от умоляющих взглядов Кхин и шумной возни детей, прикрываясь тем, будто строит планы. Что именно?.. Ну… лекарства. Импорт. У меня есть связи в Швейцарии. Ты ведь слышала про «Ла Рош»?

– Как продвигается? – нервно спрашивала Кхин, заглядывая к нему.

– Разбираюсь с цифрами, – отвечал он.

Как же он ее жалел. Она все еще лелеяла надежду, что однажды вместо этого потерянного мужчины возникнет тот, прежний, составлявший ее мир.

Но в пропасти, что ширилась между ними, Бенни видел призраки мужчин, с которыми она встречалась. Входят и выходят, прямо призраки, и у каждого стоит, сказал Не Вин. Зачем он нужен Кхин? Она выжила без него, справилась.

– Я иду спать, – в конце концов подавленно говорила Кхин.

И тишина в доме становилась невыносимой.

Тогда он вставал и наталкивался на свое отражение в овальном зеркале у двери. И, прежде чем погасить керосиновую лампу, успевал заметить свое лицо, глядящее на него, – осунувшееся, набрякшие веки, застывшие в гримасе губы: затравленный призрак, судорожно цепляющийся за мир живых.

Он боялся, что вблизи Рита окажется куда менее понятной или, напротив, выяснится, что они настолько хорошо понимают друг друга, что у него не останется выбора – лишь подать на развод с Кхин. Но когда Бенни ввели в ангар для свиданий – прошло девять месяцев после освобождения, – как только он увидел Риту, сидящую в блеклом свете ламп, он понял, что бояться нечего. Сердце его разрывалось от сострадания. От одиночества, исходившего от нее, хотелось заорать – от ярости, злости. Но не от страсти.

Сначала они просто присматривались, переживая неожиданную неловкость встречи. Бенни сел на колченогий стул напротив нее и позволил разглядывать себя: уже немолод (неужели ему всего тридцать четыре?), немощный телом, чудом выплывший из горя столь же глубокого, как все, что досталось ему в этой жизни. А он постигал реальность ее черт: очень худая, вокруг янтарных глаз сеточка мелких морщинок, густые ресницы, узел ломких волос, сухие тонкие пальцы. Он не хотел замечать несовпадения с образом, который вообразил себе, не желал замечать безобидных недостатков внешности, но да, зверь в нем подтвердил то, что Бенни почувствовал, едва войдя: его к ней не тянет, и он бессилен скрыть это от нее. Она будет разочарована?

Но словно доказывая, что лишена низменных сомнений и осуждений, она вдруг вся засветилась, о это щедрое доброе сияние – ее улыбка! Он даже отвернулся, дабы скрыть свои чувства.

– Что-то не видно Цая, – глупо пробормотал он.

– Кого?

Ее голос! Даже это короткое слово прозвучало кротко и участливо.

Он посмотрел на Риту, и она вопросительно улыбнулась.

– Я хотел прийти раньше, – запинаясь, попытался он объяснить. – Несколько раз. Но только без толку ждал, каждый раз отказывали. Как-то принес пирог, ананасовый, Кхин испекла…

Ему почудилась едва уловимая тень, скользнувшая по ее лицу при упоминании имени Кхин (которое он не собирался упоминать), улыбка будто бы потеряла чуточку великодушия, бездонность глаз на миг обмелела? Или это просто искажение, вызванное его все возрастающим смущением? И какого черта он упомянул о жене, какого черта солгал этой самой жене, что отправился на поиски старого делового партнера, и, черт побери, он именно сейчас вдруг понял, отчетливо и бесповоротно, что принадлежит только Кхин.

– Один из охранников, – упрямо продолжил Бенни, – вволю повеселился, превращая пирог в кашу, шаря в нем каким-то щупом, бритву искал или еще что. А сегодня вот просто взяли и впустили. Не понимаю.

Бенни увидел, как, несмотря на его замешательство и фальшь, ее замкнувшиеся было черты разглаживаются, а улыбка (сопереживания?) набирает силу.

– Твой голос, – проговорила она после паузы. – Он гораздо ниже, чем я думала.

– Удивительно, что ты не слышала его в своей камере. Я вечно ору.

Бенни не раз видел, как она смеется, но услышал смех впервые. Он лился свободной прощающей волной, наполняя его и теплом, и тревогой за нее, и виноватым осознанием, что их роман закончился в тот момент, когда он вышел из тюрьмы.

– Жаль, что я не слышала твоего голоса, пока ты сидел в тюрьме. Это было бы… – Она не закончила, и он снова смущенно отвернулся. – Знаешь, – продолжила она мягко и уверенно, – возможно, тебе не стоило приходить.

Беззащитность признания была как удар под дых. Бенни резко поднял голову, посмотрел ей прямо в глаза. Как откровенно, как искренне она смотрела на него.

– Я хочу сказать, что скучаю по тому, что было у нас, Бенни… Наша переписка… Но я откажусь от общения, от встреч, контактов, если это ранит тебя. Если отвлекает от твоей жизни и твоего мира. Я не хочу, чтобы ты терзался из-за меня.

Неужели он терзался?

Бенни был слишком растроган для каких-то слов, он лишь потянулся через стол и взял ее тонкие холодные пальцы. Она молча смотрела на него, и в глазах ее было облегчение, а он все стискивал ее пальцы, сознавая, что она вновь спасла его, хотя вовсе не так, как ей мечталось.

С того дня жизнь обрела прежний стремительный ритм, ибо Бенни твердо решил уделять все свое время детям, хлопотам по освобождению Риты и Кхин – женщине, у которой судьба похитила его время.

Вот только с Кхин они почти не виделись теперь. Жена перенесла часть своих вещей в гостевую спальню, словно собираясь съехать от него, и часами пропадала за дорогой, в каренской деревне, – ухаживала за больными, помогала роженицам (или же занималась любовью с мужчиной получше, подобрее, посмелее? – спрашивал себя Бенни). Если они все же встречались – в коридоре или на кухне, – он чувствовал на себе ее взгляд, почтительный, испуганный и нетерпеливый, будто она ждала, что он произнесет слова, которые возродят их близость. Но он почему-то не находил таких слов, не бросался ей навстречу. Есть и другие проявления любви, уверял себя Бенни, не менее убедительные.

Правительство бодро национализировало одно предприятие за другим, на плаву их семью могло бы держать ледовое производство, но теперь Бенни не имел права поставлять лед практически никому, так что приходилось постепенно распродавать имущество. Бенни попытался заключить сделку с «Ла Рош», с которой у него сохранились кое-какие связи. Представители «Ла Рош» изумились, узнав о том, что Рита открыла ему в тюрьме: даже в Центральной больнице Рангуна катастрофически не хватает лекарств. Для Бенни переговоры с фармацевтической компанией были важны еще и потому, что так он мог поддерживать контакты с больничным начальством и чиновниками от медицины – вдруг кто-то поспособствует освобождению Риты в обмен на определенные услуги.

Разъезжая по Рангуну по делам, связанным с «Ла Рош», в сопровождении зловещего черного автомобиля, всегда неотступно следовавшего за его старенькой развалюхой, Бенни постепенно постигал ужасающую картину того, что время сотворило со страной. Как и прежде Аун Сан, У Ну колотил в барабан единства, декларируя желание преодолеть раздоры между этническими группами («преобразовать их клановость в патриотический национализм, дабы любая угроза Союзу стала столь же нестерпима, как угроза собственной семье», это слова премьер-министра), но на деле его программа, по мнению Бенни, продвигала идею полной бирманизации страны. По указу, выпущенному Ну, только бирманцы могли работать в правительственных учреждениях и школах, где историю преподавали с позиции бирманского национализма; основанное им министерство по делам религий откровенно насаждало буддизм. От заезжих торговцев Бенни слышал и о иных, менее явных, проявлениях дискриминационной политики – например, государство урезало земельные участки «иностранцев» (пусть их семьи и жили в Бирме не один век), прошения представителей меньшинств почти всегда натыкались на отказ, и неважно, о чем шла речь: получение водительских прав, кредит, гражданство. Бенни нисколько не удивился бы, реши премьер-министр заодно с «иностранцами» вышвырнуть на свалку и англизированное название страны и переименовать ее в Мьянму – в честь названия самой распространенной этнической группы. По крайней мере, тогда всему остальному миру стало бы очевидно – так ли? – что бирманское правительство преследует одну-единственную цель – монополизировать власть в руках народа мьянма.