не в последнюю очередь из-за обожаемого им консерватизма, из-за той самой “Свиньи Матушки”. В России вообще снисходительность опасна, тут надо следовать своим принципам, никому по возможности не помогать и никому не прощать. Гиппиус, при всей своей гротескности и даже фарсовости, первой продемонстрировала эту модель поведения; Ходасевич, завещавший “победителей не славить” и “побежденных не жалеть”, в сущности, только развивает ее принципы.

Была ли она в действительности красива – сказать трудно: сохранилось множество портретов, но бросается в глаза выражение жестокости и даже брезгливости, которое почти всегда сохраняет нижняя половина лица – крылья носа, рот. Глаза светлые и, пожалуй, даже приветливые; но вот эта складка у губ, опущенные их концы, полное отсутствие улыбки… На тех немногих фотографиях, где она улыбается (в частности, на совсем молодой фотографии с Акимом Волынским, который там вылитый Путин), это улыбка издевательская, сардоническая, какая бывает у противных умных девочек лет в двенадцать. А я знаю и всем скажу! И когда ее секретарь свидетельствует, что перед смертью из глаз ее выкатились две слезы, а потом на лице застыло выражение совершенного счастья, – как знать, не было ли это такой же сардонической, почти вольтеровской насмешкой?

Такие, как Гиппиус, не бывают счастливы и никому ничего не прощают, в том числе себе. Такие, как Гиппиус, делают только одну ошибку: они полагают, что в России можно и нужно что-то менять; зато, уж разочаровавшись в этом, никогда не оглядываются. И это самое правильное поведение, которое тут возможно, – подтверждением чего и являются успехи в двух главных жанрах: печальная лирика и злобный дневник.

Квадрат Бунина

Иван Алексеевич и Вера Муромцева

Заниматься сплетничеством о великих, в особенности о литераторах, имеет смысл, только если из этих сплетен можно извлечь важное руководство к действию или глубокую мораль. Так вот, подробно описанный (и все-таки до сих пор загадочный) последний любовный эпизод в жизни Бунина учит нас одной труднопостижимой, чрезвычайно полезной истине: модернист, пытающийся сыграть с жизнью в свои модернистские игры, неизбежно проигрывает, потому что жизнь оказывается еще большим модернистом. Вы ей адюльтер – она вам бисексуальность. Вы ей треугольник – она вам квадрат.

Ради того, чтобы эта горькая истина была усвоена возможно большим числом людей, пытающихся расшатывать традиционную мораль, я и рассказываю заново эту старую историю, про которую написаны тьма мемуаров, один малоталантливый дневник, дюжина глянцевых очерков и один посредственный сценарий. Почему всё это такое неубедительное? Потому что этого главного вывода никто до сих пор не сделал, все боятся. А чего бояться? Кушнер однажды сказал: существует миф об особой аморальности художников, артистов и поэтов. А почему? Да просто потому, что они на виду, а так-то в любой коммуналке по части аморалки дадут фору самому экстравагантному футуристу. Но уж раз мы на виду, давайте извлекать из наших грехов и заблуждений нравственные уроки. Только этим оправдан слишком пристальный интерес к чужому постельному белью. Впрочем, Бунин ведь в последние годы ни о чем не писал, кроме роковых, ужасных, иногда извращенных страстей. Если ты долго смотришь в… назовем это бездной, – то и она, “бездна”, посмотрит в тебя.

Галина Кузнецова была младше Бунина на тридцать лет. Она родилась 10 декабря 1900 года в Киеве, девятнадцати лет вышла замуж за офицера, с этим офицером бежала в Константинополь, оттуда они переехали в Прагу, потом в Париж. Она писала стихи и рассказы, все это довольно блеклое и сильно подражательное. Ну вот, для примера, такое бунинское и одновременно георгий-ивановское:

Осенний дождик тоскливо сеет,

Унылый берег оцепенел.

В тумане мутном едва сереют

Густые волны Дарданелл.

На мысе камни пустой мечети,

Руины, спины горбатых гор,

Как будто трупы былых столетий,

Как будто пасти звериных нор.

Ныряет в море седом фелука,

Дырявый парус легко круглит…

О, быть пришельцем – какая мука,

Как горько сердце мое болит.

Эти стихи и прозу она решилась показать Бунину, но на него большое впечатление произвели не стихи и не проза, а она, и в 1926 году начался роман. А когда Бунины окончательно переехали из слишком дорогого Парижа в Грасс, где до этого снимали дачу только на лето, – она поехала с ним, и с 1927 года началась дикая тройная жизнь.

Что это был за союз? Страшно сказать: с обеих сторон корыстный и потому вдвойне греховный. У меня никогда не повернулся бы язык назвать грехом безумную страсть, дикое вожделение, небывалую духовную близость, которая, кстати, сильней всякой физиологии, потому что, если вам одновременно приходят в голову цитаты или мысли, это укладывает вас в постель быстрей всякого влечения. Страшна, говорил Толстой, не та баба, которая держит за х…, а та, которая держит за душу; а уж Толстой понимал. Но здесь, сколько можно судить по текстам, не было ничего подобного. В случае Бунина это было возрастное, последняя вспышка, как назвал это Стивен Кинг в интервью про случай Клинтона – “последний вопль репродуктивной способности”. Отчасти тут срабатывало возрастное тщеславие, потому что Бунин, вечно считавший себя недолюбленным и недооцененным, столкнулся с откровенным подобострастием. Она ему прямо в рот смотрела, трепетала и придыхала. Она даже с мужем немедленно развелась, потому что муж ее не понимал и на литературу ее смотрел как на блажь. А Бунин сразу сказал: есть, есть способности, даже талант. Еще бы он так не сказал! Кто из мэтров так не говорил хорошенькой девушке, которая явилась к нему хотя бы и с совершенно безнадежными стихами?

Так вот, с его стороны это была “последняя вспышка”; он вообще часто увлекался, а в Париже на старости лет, в постоянном присутствии жены, Веры Муромцевой, увлечься было особенно некем; лучше всего он – как и все мы, грешные, – писал в состоянии любовной одержимости, неважно даже кем, потому что влюбленный мужчина острей, и полней, и благодарнее воспринимает все чудеса Божьи. Об этом он сам сказал в дневнике: “Ночью во мне пела «Лунная соната». И подумать только, что Бог всё это – самое прекрасное в мире и в человеческой душе <связано> с любовью к женщине, а что такое женщина в действительности?” А для Галины Кузнецовой все это было, конечно, таким способом обучения литературе: она, верно, и впрямь надеялась, что мастерство передается этим путем. И тоже тщеславие. И благодарность за его внимание к ее беспомощным, хотя и трогательным опусам.

Была ли она красива – свидетельства есть разные; как всегда,