— А какой имя твой? — дернув подбородком, осведомляется шкипер.

— Уилл, Уилл Рэндалл из Мендали.

Один из членов экипажа исчезает в трюме. Через несколько минут оттуда появляется мешок, за которым немедленно следуют остальные, передаваемые из рук в руки всеми членами экипажа к планширу. Когда мне вручают первый, я чуть не падаю вместе с ним за борт и в последний момент вцепляюсь в поручень, так что мешок остается болтаться снаружи, перевешивая меня. Но Луки уже протягивает руки.

— Давай бросай!

Он призывно сгибает пальцы, и я отпускаю мешок. Луки с легкостью ловит его и ставит на дно. Слегка раздосадованный этим обстоятельством, я выхожу из цепочки, передающей мешки, и делаю вид, что мне в туфлю попала канцелярская кнопка. Затем оглядываюсь в поисках исчезнувшего Смол Тома и вижу, как он появляется из-за рубки, вероятно, с полной канистрой. Он пожимает руку матросу в рваном комбинезоне, испачканном маслом.

— Отлично, Том. Ты где это добыл?

— Там, у человека, — он указывает на корму. — Он ванток, который мой.

Похоже, в этой крохотной стране все безошибочно знают, кому что принадлежит.

Мы спускаемся по лестнице обратно в каноэ — сначала Смол Том, а затем я преодолеваем этот короткий, но опасный путь. Добравшись до последней ступеньки, я оборачиваюсь, чтобы спрыгнуть в лодку, поскальзываюсь и, потеряв опору, плашмя падаю вниз, оказываясь на мешках с кормом под изумленные восклицания команды, наблюдающей за мной сверху. По дороге умудряюсь раскроить себе голень о деревянный борт каноэ, и когда хватаюсь за ногу, то вижу порез дюйма в три длиной, края которого расходятся в стороны как у переваренной франкфуртской сосиски. Кровь из него хлещет фонтаном. Я не кричу и меня не начинает тошнить за борт, хотя именно этого мне хочется больше всего.

— Спасибо счур. Поехали, Том, — бормочу я, сжав зубы и чувствуя, что в глазах у меня темнеет.

Дома начинается страшная суета, когда мешки с кормом пытаются разместить в ризнице. Я, хромая, добираюсь до скамеек рядом со своим домом в сопровождении Маленького Джона и его старшего брата Маленького Джорджа, которые назначены присматривать за цыплятами.

— А когда кокорако прибудут?

Джордж выносит из дома мою аптечку «Первой помощи путешественнику» и ставит ее передо мной на стол. Пренебрегая рекламным листком, в котором мне рекомендовали не принимать экстази и ограничивать количество спиртосодержащих напитков, я наконец достаю бинт.

— Когда кокорако будут? Сколько приедет? — снова возбужденно спрашивает меня Джордж.

— Двести в пятницу.

Меня отделяет от гангрены лишь пластырь и пара экзотических презервативов. Может, из них сделать носок? Только вот какой выбрать — «Мандариновое эскимо» или «Пупырчатый возбудитель»?

— Двести штуков! — глаза Маленького Джона загораются, особенно когда я сообщаю, что куплю ему и Маленькому Джорджу факелы, чтобы они сторожили их по вечерам.

— Будут батарей?

— С батарейками, — клянусь я.

— Ты, длуг, делаешь коколако? — спрашивает владелец китайского магазинчика в Мунде Гарольд на своей неповторимой разновидности пиджина, пока мы с Толстяком осматриваем мотки мелкой сетки для цыплят. — Меня хочет за них платить сотню! — Он выдерживает паузу, потом вопросительно смотрит вверх и поднимает два пальца. — Две сотня.

Он энергично кивает, широко улыбается и что-то говорит своей жене по-китайски. Та слегка сдвигает нарисованные брови, поскольку натуральные для удобства выщипаны, и произносит:

— Да, хоросе, хоросе, три сотни.

И на лицах обоих появляется крайне удовлетворенное выражение.

Я не уверен, что имею право ставить на карту будущее цыплят на столь ранней стадии, а потому отвечаю максимально деловым тоном, на какой только способен, что еще зайду. Когда мы выходим на улицу, Генри, который тащит по мотку сетки под каждой рукой, не может сдержать восторга.

— Он хотел платить ему больше! Больше! — восклицает он.

«Болтай ногой», — думаю я, волоча свой моток за собой, все равно у нас «больше» пока нет.

Однако меня вновь обуревают сомнения. Моя дражайшая тетушка прислала мне письмо, в котором интересовалась моими успехами и прогрессом в чтении подаренных ею книг. И мне ничего не оставалось, как сообщить в ответ, какое злобное отвращение вызывает у меня чопорный, самодовольный и исключительно удачливый Робинзон Крузо. Уж он бы запросто организовал птицеферму. И конечно же, не ограничился бы парой сотен, у него бы на вольных кормах расхаживали бы тысячи цыплят. А что касается Гримбла, то он, окажись в моей ситуации, все еще ходил бы вокруг да около, играл в крикет и называл бы всех «старина» вне зависимости от пола и возраста. Да и Стивенсон лишь дремал под одной из «жираф растительного мира», сетовал на жару и тревожился о том, как бы миссис Стивенсон не закончила свою жизнь в чьей-нибудь кастрюле. Правда, на последних страницах он начал беспокоиться о том, что «миссис Стивенсон в одиночестве гуляла по берегу и собирала ракушки», и ничуть не сомневался, что это «небезопасно». Впрочем, он знал, что «ей присуще эксцентричное поведение», и ее снимки вполне подтверждают его догадки.

В конце своего письма тетушка добавила постскриптум: «Конечно же, мы держали цыплят во время войны, дорогой. Но у них была отвратительная привычка дохнуть».

И это вновь лишило меня всякой веры в наш проект.

Когда мы возвращаемся домой, нога у меня болит уже нестерпимо, хотя я до полного изнеможения втирал в нее антисептик, а потом заклеивал рану лейкопластырями.

Но меня мучил запах, отдаленно напоминающий тот, который я ощутил, когда случайно наступил на труп разлагающегося кролика, совершая кросс по пересеченной местности. Подняв ногу на скамейку, сдираю с раны пластырь. Рана распухла, и из нее сочится светло-зеленый гной. Когда я осторожно нажимаю на края, вытекает целая лужа, испускающая отвратительную вонь. Однако мое мнение оказывается достаточно субъективным, так как вокруг тут же собирается целая куча мух, которая с восторгом принимается в ней купаться.

Мать Эллен, старая Элиза, застает меня в позе гимнаста, когда я сижу, обхватив голень, пытаясь умерить ее боль и пульсацию.

— О-о-о, плохо. Нужно буш-лекарство.

Она чешет в затылке и глубоко затягивается сигаретой длиной в фут. Потом поднимает связки бананов и бобов и направляется обратно к своему дому. Через несколько мгновений Элиза возвращается с пестиком, ступкой и какими-то зелеными листьями. Под любопытными взглядами малышни она усаживается на скамейку, ставит ступку между ног и начинает толочь листья, превращая их в однородную густую коричневатую кашицу. Затем своими хрупкими тонкими пальцами накладывает все это на мою рану и перевязывает ее лоскутом выцветшей гавайской рубашки.