– Какой фолиант! Какая безудержная словесная расточительность! Видно, от этой хвори совсем не стало никакой мази!

Он не положил, а посадил рукопись на место, как сажают обратно на под недопеченную ковригу. Ирена неестественно засмеялась.

– Я прав, Аришенька, – наставительно сказал Владимир Юрьевич, – количество страниц современной повести или романа не должно превышать предела человеческого века – цифры сто, потому что написать книгу всё равно что прожить жизнь. Я имею в виду талантливую книгу и яркую жизнь! – специально, наверное, для меня произнес он эту фразу. – Лессинг призывал работать над страницей прозы как над статуей, а наш Бабель… вы, надеюсь, слышали о таком писателе? – почему-то сострадательно обратился он ко мне. Я молча поклонился ему. – Так вот он установил, что никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя!

У него снова погасла трубка, но он не стал раскуривать ее и собрался уходить. Ирена вторично посигналила мне ящиком стола, но я опять «не понял» намека и подумал, что устойчивость – непреодолимый враг управления!

– Я провожу вас, Владимир Юрьевич, – нервно сказала она «бывшему».

Он не попрощался со мной и даже не взглянул в мою сторону. Я попытался убедить себя, что его пренебрежение нисколько меня не задело, и попробовал работать, но это оказалось невозможным, – во мне что-то разорилось, то, что позволяло легко и бездумно приводить в удобочитабельный вид «Степь широкую». Ирена вернулась минут через двадцать, и я спросил, ради чего она выставила меня на посмешище с этим дурацким «Полетом».

– А как бы ты иначе узнал, что изрекали Дюма, Лессинг и Бабель? – полушутя сказала она и посмотрела на меня серьезно и грустно.

Старик, оказывается, приходил, чтобы занять у нее пять рублей.

После работы я, против воли Ирены, увез ее к «себе», в лес. Домой она не позвонила. Мы впервые тогда не разожгли костер, потому что Ирена заснула на сиденье, уткнувшись лицом мне в колени. Она спала, а мне хотелось очищающе покаяться ей в своей брехне насчет рези в желудке и рассказать, как свински безмятежно я жил подле нее эти дни, но будить ее было нельзя, – она спала так безжизненно, прибито и доверчиво мне преданно, что от напряженной затаенности у меня начал болеть затылок в том месте, где была метина от свинцового котяша… Ее нельзя было будить, а боль моя всё раскалялась и ширилась, и я стал осторожно массировать затылок сперва одной рукой, потом второй.

– Слушай, Антон, – не шевелясь, слабо позвала Ирена, и я решил было, что это она во сне. – Тебе никогда не казалось, что у нас самая обыкновенная и банальная…

Она запнулась, потому что не хотела произнести ни слово «связь», ни «интрижка».

– Любовная история, что ли? – подсказал я.

– Да. Изрядно замызганная в современной литературе. Знаешь, этот извечный, надоевший всем треугольник!

Я сказал, что любви, если она запоздалая, без треугольников не бывает, и дело не в треугольниках, а в бездарности авторов, дерзающих бормотать об этом. Я подумал и предположил еще, что для того, чтобы написать книгу о любви, нужен большой и свободный талант.

– Что значит «свободный»?

Ирена по-прежнему лежала, уткнувшись лицом мне в колени.

– Как у Толстого и Флобера, – объяснил я. – Они ведь тоже писали о треугольниках.

– Да, конечно, – согласно сказала Ирена. – Но я все-таки просто-напросто твоя любовница.

– Ты никогда не была моей любовницей! – сказал я.

– А кто же я?

– Возлюбленная моя жена, – сказал я. – Давай, пожалуйста, уедем! Выкрадем Аленку и уедем! Иначе ты истерзаешь себя.

– Куда мы уедем? – заморенно спросила Ирена и приподнялась.

Я засветил плафон, достал с заднего сиденья «Атлас шоссейных дорог» и раскрыл его на сорок шестой странице.

– Например, в Орел или в Брянск.

– Нет, давай искать города с названиями поласковей, – попросила Ирена. – Смотри: Нежин… Лебедин… Обоянь… А что мы там будем делать?

– Ничего, что дало бы право потомкам плюнуть на наши могилы, – сказал я.

– Ого! Это уже кое-что значит, – пресно улыбнулась Ирена.

– Я напишу там вторую повесть, – серьезно сказал я.

– О чем?

– О нас с тобой.

– Она будет называться «Куда бегут гонимые»?

– Нет, иначе: «Вот пришел великан».

– Да, – горестно сказала Ирена, – пришел великан… Великан! О нас с тобой писать нельзя. Мы, дорогой мой, слишком отрицательное явление… И какой ты великан! Ты мальчишка… маленький и жалкий, как и я сама…

Она тихо и безутешно заплакала, и я, как в тот наш давний раз, стал щепоткой пальцев обирать с ее ресниц слёзы. Они были веские, теплые и большие, как поспелый крыжовник…

Новые качества, как известно, приобретаются за счет потери старого, но, оказывается, быть покровителем и не сбиваться на мелкое тиранство почти невозможно. Ирена стойко переносила свое покорничество, я же во многом повторял ее в своих заботах о ней, – по утрам допытывался, что́ она ела, и допрашивал, почему у нее ржавый голос и странный взгляд. Я тоже стремился подкармливать ее – и покупал то шоколадку, то пирожное, то тыквенные семечки, потому что любил их сам. Тогда на рынке появились оранжевые круглые дыньки с юга. Стоили они от двух до четырех рублей штука, и на рассветах, до выхода милиционеров на перекрестки, я мотался на «Росинанте» по городу, подвозя тех, кто спешил к своему горю или к радости. Брал я – сколько давали, но на дыни обычно хватало. Ели мы их украдкой, разделив на равное количество скибок и запрятав в ящики наших столов. Свою долю я уничтожал мгновенно и с великим наслаждением, а Ирена ела долго, с какой-то вымученной гримасой страдания, и мне в голову не приходило, что она просто-напросто терпеть не может дыни. Ни тогда, ни даже вот теперь я не в силах заставить себя понять, как это человек, которого ты любишь, может иметь другой вкус или взгляд на то, что самому тебе нравится…

Наверно, с Вераванной случилось в Сочи что-то неправомерно хорошее, похожее, надо думать, на бунинский «Солнечный удар», потому что, явившись на работу, она была безразлично отрешена от