себя самой и от нас с Иреной. Она пребывала в каком-то углубленном сомнамбулическом трансе, и всё в ней – сыто-печальная поволока глаз, валко-расслабленная походка, безвольная и как бы послехворевая модуляция голоса, – невольно понуждало к участию и беспокойству за нее, изнеможденно где-то парящую, и мы с Иреной без сговора всячески старались не помешать чем-нибудь этому ее парению. У нас в комнате установилась тогда прочная рабочая атмосфера, – мы целыми днями молча и усердно правили рукописи: я – «Степь широкую», а Ирена – «Черный фонтан», тоже очень толстый чей-то роман о нефтяниках. Вереванне нечем было заняться, – ее рукопись, которую добила Ирена, следовало сдать Владыкину, а он не явился пока из отпуска. На этом основании, как загруженный делом человек, я мог бы курить в комнате, но на то надо было спрашивать теперь разрешение у Верыванны, и я предпочитал выходить в коридор. Такие мои походы не могли, понятно, не производить колебаний воздуха и вульгарного стука каблуков, а это возвращало Веруванну к действительности, и она всякий раз провожала и встречала меня с немым удивлением, будто силилась вспомнить, кто я такой и почему нахожусь тут рядом с нею. Она томилась не то грезой о скоро прожитом, не то ожиданием какой-то близко грядущей услады, потому что часами сидела, устремив взгляд на телефон. Вид у нее был блаженно-отсутствующий, будто она нежилась в хвойной ванне, но когда фыркал телефон, рука ее хищно металась к трубке и Вераванна не говорила, а почти пела – «вас слушают». Было ясно, что она ждала чей-то голос в телефонной трубке, и я написал и украдкой передал Ирене записку, в которой звал ее возблагодарить бога за то, что он наделил человека любовной сладкой мукой, чувством братства, товарищества и вообще альтруизмом, чем царственно отличил его от животного. Ирена взглядом приказала мне не дурить, а у самой колюче торчал в зрачках смех, и я видел, что ей тоже хочется написать мне записку, и только опасность нашей «цепной реакции» мешала этому.

Так прошло несколько дней. Мы с Иреной ни разу не выехали «к себе», – она не знала, куда отправится после работы «друг семьи»: домой или к ней? До сих пор Вераванна почему-то не показывалась на Перовской, а там ее, видите ли, ждали и ждут с большим нетерпением.

– Пожаловаться на тебя хотят? – спросил я, когда Вераванна отлучилась из комнаты.

– Возможно, – безразлично сказала Ирена. Глаза ее всё время оставались набитыми смехом, и вообще вся она преобразилась и стала собой, давней.

– А как насчет моего переселения? – напомнил я. – Отпало?

– Я тебе переселюсь, шушлик несчастный! Сиди и работай!

Было похоже, что она намеревалась опять командовать мною, и я не собирался тому противиться, потому что мне хотелось видеть ее сильной.

В те пустые мои вечера я, по настоянию Ирены, прочел книжку Владыкина, – и после этого трижды видел во сне своего отца. В двух снах он был там еще живой… Три утра я вел с Владыкиным трудные мысленные беседы, – мне хотелось знать, была ли там хоть какая-нибудь возможность уцелеть человеку сильному? Он кротко спрашивал, что́ это значит, и я объяснил, как мог. «А мы никогда и ни в чем не сомневались», – ответил Вениамин Григорьевич. «Я знаю это», – говорил я ему, и у нас начиналось всё сначала; и я так и не смог понять, почему мой реабилитированный потом отец погиб, а он, Владыкин, остался жив и даже написал вот любопытную, как сказала Ирена, книгу!.. Наверно, я в чем-то был тут неправ. Сердце было неправо. Ему ведь не всегда прикажешь… И разве я не должен остаться благодарным Владыкину за то, что трижды подряд видел тогда во сне своего отца?…

Первый снег, если он выпал тайно, ночью, хорошо торить первому, до пробуждения дворников, но для этого надо, чтобы на тебе были новые темные ботинки на «молнии», легкая зеленая на белом меху с исподу шведская куртка, а на голове зимний финский берет с козырьком и помпоном на макушке. Тогда, один во всём городе, ты можешь вообразить себя кем угодно, вплоть до наследного принца из старинной книжки, только это, понятно, не нужно показывать встречным: им ведь ничего не объяснишь, их же не заманишь в свое детство и юность… От Гагаринской до Перовской я так и прошел – наследным принцем, и те, кто мне встречались, ничем и никак не протестовали против этого, – может, они тоже все были князья и графини, если поднялись в такую же рань, как и я. В белом чистом утре голландский особняк в своем отлете казался строгим и чопорным, как и положено замку, где обитают принцессы, и черт был с ним, с Волобуем, – он мог присутствовать в замке в роли мажордома или как это там еще называлось! Я поприветствовал все три ряда окон особняка, потому что не знал, на каком этаже жила Ирена, потом смелым шагом – никого ведь не было – прошел по снегу до самых дверей дома, а назад к тротуару вернулся по своему следу, – и получилось, что я вошел в дом и там остался… Город просыпался нехотя и долго, – нежился, и как в детстве, когда я оказывался на воле, меня непреодолимо потянуло к чужим окнам. За каждым из них, как и тогда при моих побегах из детприемников, текла чья-то загадочная жизнь, складно и напрочно заселенная недоступным для меня уютом, семейной спаянностью и согласием на тесноту. Заглядывать в чужие окна лучше всего в кривеньких переулках с низкими деревянными домишками, и делать это надо ранним утром или поздним вечером – больше увидишь. Тогда семья обычно бывает в сборе, за завтраком или ужином, и на столе может оказаться самый настоящий старинный самовар и разлатые, тоже старинные, синецветастые чашки, – значит, тут у кого-то живы дед или бабка, отец или мать…

На работу я опоздал не намного – минут на двадцать; после чужих окон я долго и невесело размышлял о себе и об Ирене, потом вспомнил о снеге и о близком январе, когда появится в журнале моя повесть, и мне стало легче.

Я поздравил обеих женщин с новой зимой в их жизни, но Вераванна никак не отозвалась на это; тогда замурлыкал телефон – и она рванулась к трубке, а Ирена обыскала меня взглядом и скосилась на берет, – помпон-то небось торчал как