Компьютер трудолюбиво продолжал негромко бормотать по-английски не женским, а моим собственным голосом, и Одо включила синхронный перевод на русский язык:

«Когда идёшь парой на истребителях вдоль границы, а потом обратно, хорошо видно ночные горы в свете луны, да даже и без луны, при одних лишь южных звёздах, потому что глаза уже привыкли к темноте. Машины в рёве воздушного потока и грохоте турбин мчатся среди звёзд, и достаточно лечь на крыло, как видишь бесконечные горы, горы и горы. Когда возвращаешься от юга к центру страны, справа замечаешь по хребтам линию сдвига — сброса части гор и долины на несколько сот метров вниз при бывшем здесь когда-то землетрясении. Видишь изредка чёрную извилистую речушку на тёмном дне ущелья, несколько тусклых огоньков горного кишлака. Увиденное в долю секунды, запечатлеваясь в памяти, тут же и закрывается, как следующей страницей альбома, новым горным хребтом, высоким, со множеством серых снеговых вершин. Потом мелькает новое ущелье, которое сменяется склоном, вдруг приблизившимся из глубины так, что видно редко разбросанную по нему чёрную кустарниковую поросль арчевника. И ещё — горы, всё новые горные хребты, складчатые, сглаженные или с острыми торчащими камнями, скалами и отрогами. И вновь ущелье, в котором спит стадо ночных облаков, укрыв всё на дне долины под собой. Потом — новые горы. А далеко-далеко на востоке, кажется, вровень с тобой, в ясном лунном свете возносятся к звёздной выси вечно-белые, высочайшие вершины Памира — пик Ленина, пик Коммунизма, пик Корженевской. Ночные горы, увиденные в упор из кабины боевого самолёта, — картина незабываемая.

Но больше всего мне нравилось лечь на крыло на моем скоростном «Терминаторе» Су-37, пролетая в десяти-двенадцати километрах над Гиссарской долиной. Облако, светло-жёлтое дымящееся облако электрических огней Душанбе, и от столицы Таджикистана на юго-запад вдоль долины уплывает золотая река: густо расположенные города, посёлки, бывшие колхозные селения почти смыкаются друг с другом, и это их ночные огни между свободными пашнями и укрытыми посевами полями золотым плёсом долго-долго текут не прерываясь, подобно настоящей равнинной реке, и только кое-где они как будто расслаиваются, раздваиваются и растраиваются, разбиваются на протоки — отдельные извилистые световые русла, — и снова текут и текут, а потом сливаются вновь.

Я долго и много летал, но такого чудесного зрелища, как вид с высоты на ночную Гиссарскую долину, я не видел больше нигде… Душанбе, кстати, по-таджикски означает второй день недели — понедельник… Один, два, три — як, ду, се. Дни в неделе этой страны по порядку счёта: первый, второй, третий — якшанбе, душанбе, сешанбе».

…Госпожа Одо тихо и обессиленно плакала, опустив голову на руки, безвольно сложенные на стойке бара.

7. Лунное одиночество,

или Первый опыт уловления автором сокровенных мыслей самой госпожи Акико Одо

У каждого из нас своя частная судьба. Может быть, когда-нибудь, очень и очень не скоро, завершившиеся, исполнившиеся судьбы наших душ станут похожи друг на друга так же, как, например, выглядят одинаковыми мириады росных капелек на каждой из травинок обширнейшего некошеного луга, мягко заливаемого светом утренней июньской зари.

Кто, кроме Бога, это знает?

Может быть, для исполнения того, что назначено, каждой душе придётся побывать принцем и нищим, полубогом и поганцем, преследователем и беглецом, учеником и учителем, попрошайкой и миллиардером, здоровяком и инвалидом, гением и сумасшедшим, стариком и младенцем, палачом и жертвой, возлюбленной и возлюбленным. Пожить в разных странах, мирах, вселенных и разных временах, побывать в разнообразных культурных и социальных средах, дать очередному индивидууму побыть счастливейшим из смертных или испытать на себе религиозную, расовую и национальную рознь. Ощутить себя ничтожеством или никем. Быть может.

До того, как над лугом встанет солнце и высушит росу, до того, как роса станет жемчужными облаками в небе, — что вберёт в себя каждая из росинок со своей отпустившей травинки? Что принесёт душа Богу из своего очередного земного странствия? Но разве не смеются одинаково принц и каторжник, когда хоть на мгновение забудут, кто они? Разве не плачут одинаково от боли, от отчаяния, пока не соберётся новая воля и не успокоит? Или не станет силы даже и плакать. Акико, ты коришь себя за то, что плачешь…

Разве не ты обладаешь неженским упорством и волей, подобной упругой стали боевого меча? Разве не ты сама себя выковала и воспитала, разве просто было тебе получить прекраснейшее образование и стать выдающимся специалистом, излечившим десятки тяжелейших случаев психических расстройств? Самой вырастить высокий для своего возраста авторитет и получить признание даже официальных властей… Создать прекрасную, оснащённейшую лечебницу… Отобрать и воспитать помощников, основать научную школу…

Разве не ты всё ещё красива, не стандартной, модной на сезон, а собственной, индивидуальной, личной красотой?.. Духовно ли бедна?.. Почему же ты тихо-тихо плачешь, о Акико? Не потому ли, что оплата собственной юностью и молодостью временами (только временами, когда освобождается от круговерти забот голова, а ум ещё не успевает погрузиться в тяжкие думы), — в такие времена слишком драгоценной вдруг покажется оплата, ведь она — собственные юность и молодость. Ушли, и скорбь не восполняет.

Разве об этом не смог бы подумать любой из живущих, кто что-то из выданного на жизнь потратил уже на дело и чего-то добился… Отчего ты ощущаешь себя несчастной, нежная Акико? Горе твоё — от ума?

Я, автор, слушаю и слышу твои потаённые мысли, о Акико:

«Не слишком ли я умна для окружающих? Ведь думала, понимала, что отпугиваю, да как переделать себя? От себя отказаться? Во имя чего? Мне на что и кому пригодиться?

Так и оставлю,

никому не сказав,

свои думы!

Ведь нет никого,

кто был бы со мною…

Нет рядом того, кто мне так бы сложил:

Из-за фиалки,

только одной лишь —

на поле Мусаси

все травы

кажутся дивными мне.

Могла ли я думать в далёком детстве, когда впервые услышала, запомнила и полюбила стихи, отозвавшиеся в душе чудным предчувствием будущего, в котором, знала, придётся и волноваться и переживать — так ведь это не так скоро, — (но и будет ведь за что!), что настолько болезненно платить собой за то, что приходит и будет.

Не меня ли в сердце кольнуло, когда по видеосвязи разговаривала с женой Стаха Эвой (Пани Эва Желязовска! — позвала телефонистка, — а та опаздывала, и вот, появилась красивая, изящно двигающаяся при всей своей крупности, высокогрудая, уверенная в себе — такая