Софи уснула. Я встаю на колени, чтобы послушать, как она дышит, и у меня перехватывает горло. На глазах неожиданно выступают слезы, бегут по моим щекам и падают темными пятнышками на синий ковер.

— Что мне делать? — шепчу я ей в тихом полумраке спальни.

Я смотрю, как она спит, сквозь вертикальные прутья кроватки, словно я заключенный, который старается разглядеть солнце в крохотное окошко камеры. Софи — все, что есть светлого в моей жизни, и она даже не моя.

Тамара просит девушку-соседку побыть с ребенком, чтобы отвезти меня домой. Сидя на пассажирском сиденье, я смотрю, как пляшут на тонких чертах Тамары тени от мелькающих дорожных фонарей.

— Что? — смущенно спрашивает она, приглаживая пальцами волосы.

— А что?

— На что ты смотришь?

Если бы я мог сказать правду, я признался бы ей, что ищу изъяны, как это обычно бывает, когда влюбляешься в женщину, которую любить нельзя. Тогда стараешься разглядеть в ней мельчайшие недостатки, представляешь, как она состарится, как поблекнет со временем ее кожа. Ловишь ее в самых неудачных ракурсах, замечаешь, как неловко посажена голова, до чего нелепо торчат руки и ноги. Отчаянно отыскиваешь дефекты, радуешься, если что-то находишь, мысленно раздуваешь их до чудовищных размеров и надеешься, что это поможет тебе освободиться.

Я признался бы, что парализован, что вижу то, до чего не могу дотянуться, испытываю зуд, который мне не унять. Что тело мое как будто онемело. Что каждый день меня мучит безмолвный страх, причина которого как в ней, так и в чужеродной массе, разрастающейся на моем мочевом пузыре. Что я так сильно в нее влюблен, что не могу дышать, и теперь это единственная краска в моем мире, густая, кроваво-красная, по сравнению с которой все остальное кажется черно-белым. Я не хочу жить в черно-белом мире, но ужасно боюсь, что все равно этим все кончится.

Я сказал бы ей, что люблю ее всей душой, что она отвечает самым сокровенным моим желаниям, о которых я раньше даже не подозревал.

Я убедил бы ее, что ничему из этого нельзя верить. У нее своя беда, у меня — своя, она одинока и несчастна, у меня, может быть, рак, а после всего, что ей пришлось пережить, я не имею права так с ней поступать, все это неправильно по целому ряду причин, ничем хорошим не кончится и вообще бессмысленно. Скорее всего, это невероятное совпадение желания и возможности, проекция собственных надежд и страхов, комплекс спасителя, слившийся со скорбью и отчаянием, завернутый в одиночество и перевязанный красной лентой вожделения.

Я признался бы ей: несмотря на то что в это невозможно поверить, я все-таки верю.

Я хочу сказать ей все это. Потому что она и так знает. Если у нее и были сомнения, вчерашний отчаянный поцелуй их наверняка рассеял. Раз она знает, так почему бы мне не признаться ей во всем? Наверно, потому, рассуждаю я, что тогда придется что-то с этим делать, и мы вновь окажемся каждый в своем мирке. Я не могу быть с ней, а если и могу, то она к этому не готова. А что делать, если она готова, а я все равно женюсь на другой? Или я признаюсь ей в любви, и окажется, что она меня не любит? Заговори мы об этом, получится, что мы нарушили еще невысказанное обещание. После такого разочарования едва ли мы сможем относиться друг другу с той чистой нежностью, которая сейчас переполняет нас обоих.

Поэтому я не говорю ничего. Тамара убирает ладонь с рычага переключения скоростей и, как ни в чем не бывало, кладет на мою руку. Остаток пути проходит в многозначительном, но естественном молчании; невысказанные запретные мысли витают между нами в салоне Тамариного «вольво».

Она паркуется вторым рядом перед моим домом, и с минуту мы просто сидим и смотрим в темноту за окнами.

— Мне страшно, — наконец признаюсь я.

— Все будет хорошо, — успокаивает меня Тамара.

— Не только из-за биопсии.

— Тогда из-за чего же?

Я гляжу в ее глаза цвета листьев кувшинки.

— Из-за всего остального.

Она встречает мой взгляд улыбкой.

— Все остальное тоже будет хорошо.

— Откуда ты знаешь?

— Иначе и быть не может, — отвечает она.

— Иногда мне кажется, будто я задыхаюсь, — продолжаю я.

— У меня такое тоже бывает.

— И что ты делаешь?

— Звоню тебе, — говорит она. — Ты для меня кислород.

Я вылезаю из машины, Тамара тоже выходит, чтобы заключить меня в рискованное беззаконное объятие в ослепительном свете ксеноновых фар «вольво». Резкий холод пробирает до костей: наступающая зима понемногу берет верх над осенью, и я, прижавшись к Тамаре, невольно дрожу.

— Ты для меня, — шепчу я.

Тамара смущенно поднимает на меня глаза.

— Что?

— Ты для меня кислород.

— А…

Она целует меня в щеку. Мы стоим, прижавшись лбами, и, устало улыбаясь, смотрим друг на друга. Ее губы мучительно близко, в считаных сантиметрах от моих, но я понимаю, что это будет ошибкой. Спустя мгновение Тамара чмокает меня в подбородок и садится в машину, а я недоумеваю: а вдруг она ждала, что я ее поцелую?

— Позвони мне завтра, — говорит Тамара.

Я обещаю непременно позвонить, ступаю на тротуар и провожаю ее взглядом. Обернувшись, чтобы подняться по ступенькам в подъезд особняка, я с изумлением замечаю в окне гостиной голого по пояс Джеда, который мрачно и сурово смотрит на меня.

— Это была Тамара? — спрашивает он, когда я захожу в квартиру.

Джед, как обычно, сидит на диване и с сердитым видом смотрит «C.S.I.: место преступления».

— Она меня подвезла, — поясняю я.

— Как мило.

— Ты чего?

— Ничего.

— Она всего лишь подбросила меня до дома. Джед делает знак, чтобы я замолчал.

— Меня это не касается, — бурчит он, не отрывая глаз от экрана.

К половине одиннадцатого утра в пятницу я сижу как на иголках. Сегодня доктор Сандерсон должен сообщить мне результаты биопсии. Почему он до сих пор не позвонил? Если бы все было в порядке, он бы, скорее всего, уже позвонил, радуясь возможности избавить меня от мук неизвестности. Если же новости неутешительны, тогда он наверняка подождет, пока у него выдастся свободная минутка, чтобы ответить на мои вопросы и обсудить лечение. Никто не любит сообщать дурные вести. Наверно, за эти годы у него выработался целый ритуал: если результаты анализов хорошие, он немедленно звонит пациенту, а трудные разговоры оставляет на потом и звонит в конце рабочего дня, после приема больных. Садится в дорогое кожаное кресло за стол из красного дерева, отпивает для храбрости глоток виски из бутылки, хранящейся в ящике стола, и принимается звонить тем, чьи дела плохи. Он тоже посредник между лабораторией и пациентами, и пусть он в этом не виноват, но решать проблему все-таки приходится ему. Мы всегда перезваниваем клиенту сразу же, как узнаем, что товар прибыл раньше срока, или нам удалось выяснить недоразумение с поставщиком. Если же все плохо, мы оттягиваем до последнего, а позвонив, надеемся, что клиент окажется занят и нам удастся ограничиться сообщением на автоответчике. Для Сандерсона я Крейг Ходжес, мои раковые клетки — свуши не того цвета, и пусть доктор ни в чем не виноват, все равно он понимает, что разговор будет неприятный.