Знаменитый английский писатель провел в Вест-Пойнте две ночи и полный день и потому не только видел академию снаружи, но имел возможность (пусть кратко) познакомиться с ее жизнью, распорядком, условиями существования кадетов и преподавателей, совершить подробную экскурсию.

«Система обучения здесь суровая, но хорошо продуманная и мужественная, — писал Диккенс. — Весь июнь, июль и август молодые люди проводят в палатках на широком плацу перед колледжем, а в течение всего года ежедневно проделывают там военные упражнения. Срок обучения для всех кадетов установлен государством в четыре года, но то ли из-за строгой дисциплины, то ли из-за свойственной американцам нелюбви к каким-либо ограничениям, а может быть, и по обеим причинам сразу, но не больше половины поступающих в академию оканчивают ее».

Не окончил ее и Эдгар По, но причины у него были другие — отличные от тех, что упомянул великий англичанин.

Впрочем, мы забежали немного вперед, поскольку водворение поэта на берегах Гудзона состоялось в июне 1830 года, а мы оставили его в мае — за месяц до этого.

По не мог отправиться из Ричмонда в Вест-Пойнт напрямую — вступительные испытания и зачисление в кадеты тогда проходили в последней декаде июня. Но не мог он оставаться и дома. Поэтому направился сначала в Балтимор, к тетушке Клемм и брату, на знакомую Молочную улицу. Здесь он пробыл около месяца, а в Вест-Пойнт прибыл 25 июня — о чем сообщил в письме мистеру Аллану 28-го числа того же месяца.

Каждый кандидат в кадеты кроме предоставления рекомендаций при поступлении в академию должен был держать соответствующие испытания, но на практике они были формальностью, потому что число претендентов соответствовало числу мест. Так что еще до окончания июня Эдгар Аллан По из человека партикулярного вновь превратился в военнослужащего, но теперь уже почти в офицера — во всяком случае, тогда так относились к учащимся академии. Хотя муштру и шагистику никто не отменял, однако с самого начала молодым людям внушали, что они не только будущие офицеры, но «избранные» — джентльмены особого свойства, выковывая, таким образом, кастовость и «чувство локтя».

Первые два месяца кадеты проводили в лагерях: жили в палатках, занимались на открытом воздухе, упражняясь в физической и строевой подготовке. Если помнит читатель, военный министр США говорил будущему кадету, что именно на эти первые два месяца приходится наибольшее число прошений об увольнении. И он нимало не покривил душой: большинство попадали в академию в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. И хотя в ту эпоху мужчины взрослели быстрее, но хватало и тех, кто не в состоянии был справиться с таким резким переломом в собственной судьбе. Для подавляющего большинства новоиспеченных кадетов ранние подъемы, плац, шагистика, палатки, палящее солнце, пот, застилающий глаза, были не только в новинку, но и превращались в тяжкое испытание. Но не для По. В сравнении с «зелеными сосунками» он был опытным солдатом и, вероятно, даже испытывал мрачное удовлетворение, глядя, как тяжело им даются азы военной науки. Он был старше всех на своем курсе — ему шел двадцать второй год, и это был предельный возраст, когда принимали в академию.

В конце августа «лагеря» закончились, и кадетов перевели в учебные корпуса академии.

Как видим, из кадетов готовили прежде всего инженеров. Что немудрено: согласно тогдашней военной доктрине в грядущей войне особая роль отводилась фортификации. Тем более в Америке, которая нападать ни на кого не собиралась, но могла ожидать нападения со стороны европейских государств.

К слову: в отсутствие гражданского инженерного образования в США офицерский корпус сыграл совершенно особую роль в развитии инфраструктуры страны в первой половине XIX века. Офицеры строили не только форты и укрепления, но и портовые сооружения, здания, мосты, дамбы и плотины, шоссейные и железные дороги, проектировали города, изучали моря, озера, реки и горные массивы, исследовали страну, занимались топографической съемкой, чертили планы и карты.

Чтобы овладеть необходимыми для этого знаниями, нужно было много и интенсивно учиться. Соответственно и распорядок дня в академии был очень жестким, если не сказать жестоким. Будили по звуку горна с рассветом. Затем следовали физические упражнения и умывание холодной водой. Завтракали в семь утра. Потом шли на занятия, которые длились до часу дня. Один час — перерыв на обед, и снова занятия с двух до четырех. После четырех — чай и экзерциции на плацу, ужин и снова учеба до половины девятого. В девять звучал горн — «всем в казармы», около десяти — «тушить огни», ровно в десять — «отбой». И так почти весь год — каждый из четырех, что длилась учеба. Увольнения случались, но были редкостью, праздников для кадетов не существовало, в выходные распорядок дня почти не менялся.

Кроме жесткого распорядка существовала и масса иных ограничений, определявшихся особым академическим уставом, каждую статью которого уже кадеты-первокурсники должны были знать назубок. Всего таких статей было 304, и подавляющее большинство из них так или иначе ограничивали свободу воспитанников. Понятное дело, устав запрещал курсантам употреблять алкоголь, курить и играть в карты. Но, например, статья 176-я запрещала курсантам также играть в нарды и даже в шахматы, а статья 173-я определяла: «Никому из кадетов без специального разрешения суперинтенданта (начальника академии. — А. Т.) не дано право хранить и иметь у себя в комнате романы, стихи или иные книги, не имеющие отношения к учебе».

Трудно сказать, как это правило воспринималось кадетом По, но, видимо, не без внутреннего раздражения.

Впрочем, книг у него с собой, за исключением французской грамматики, взятой из дома, и присланного позднее учебника математики (пригодился-таки многострадальный том, «преследовавший» поэта с Шарлоттсвилла!), скорее всего, не было. В письме, посланном вдогонку уехавшему пасынку, мистер Аллан упрекал, что тот «прихватил» ряд предметов, ему не принадлежавших. В том числе несколько романов и (главное!) бронзовый чернильный прибор, купленный негоциантом в Англии, на котором «выгравировано имя Аллана и год — 1813-й». Что до романов, то они, скорее всего, остались на Молочной улице, прибор же — действительно ценный трофей! — он взял с собой в академию, а затем пронес через всю жизнь, почти никогда с ним не расставаясь. Но справедливости ради стоит отметить, что тот всегда стоял на столе в комнате поэта (той, что на Пятой улице) и он (может, и напрасно) считал его своей собственностью.