Хироко смотрит на меня широко раскрытыми глазами и отчаянно кивает в знак согласия. Кстати, откуда взялся дурацкий миф о том, что у всех азиатов вместо глаз прорезаны лишь злобные щелочки?

В ее взгляде я ощущаю полное доверие, но она ждет, что сейчас произойдет и еще что-то. Очень скоро мы приходим к общему мнению, что нам нужно где-то продолжить нашу беседу.

— Понимаете, не нужно превращать английский во что-то чрезвычайно важное, — советую я по дороге в бар. — Это я знаю наверняка. Если только что-то становится для вас чересчур важным, все начинает валиться из рук и дела идут наперекосяк.

И вот мы уже сидим в кабаке «Эймон де Валера». Хироко потягивает разбавленное содовой белое вино, а я неспешно попиваю крепкий портер.

И вот в этот момент она рассказывает мне историю своего разбитого сердца.

Итак, вот ее история.

Там, в Токио, в офисе, где трудилась Хироко, работал один мужчина. Старше ее. Хироко жила вместе с родителями, а этот мужчина — со своей женой. Но в один прекрасный день Хироко и этот мужчина встретились на работе. Он был дружелюбен и очарователен. Она — молода и одинока, к тому же мужчина ей очень нравился. И они начали встречаться.

Чтобы проводить время вместе, Хироко и ее возлюбленный вынуждены были снимать номера в гостиницах, которые внешне напоминали то ли океанские лайнеры, то ли древние замки, то ли космические корабли. Она знала, что он несвободен, но они любили друг друга. Ее возлюбленный был забавен, добр и говорил девушке, насколько она красива. От этого ей становилось хорошо. А еще он говорил, что любит ее, очень сильно любит. Так повторялось каждый раз во время их двухчасовых встреч в отелях. А после он шел домой к своей жене. Но потом все изменилось…

На этом месте Хироко прервала свое повествование и глаза ее наполнились слезами. Она вспомнила нечто такое, о чем не хотела рассказывать.

— Вы забеременели?

Чуть заметный кивок.

— Но не стали рожать ребенка.

Она снова кивает, и на ее лицо падают черные блестящие волосы.

— А тот урод так и остался со своей женой.

— Разумеется.

Хироко говорит почти шепотом, и тут я понимаю, что в ее речи почти не слышится иностранный акцент. Когда она говорит не задумываясь, у нее отлично получается.

Я протягиваю ладонь и дотрагиваюсь до ее руки:

— Не стоит переживать из-за него, Хироко. Он все равно уже никогда не будет счастлив.

Она смотрит на меня с благодарностью и впервые за весь вечер улыбается.

— Только обещайте, что вы больше никогда не будете связываться с такими вот уродами. Договорились?

— Хорошо, — отвечает она, плача и смеясь одновременно. — Обещаю.

— Точно? Больше никаких уродов не будет?

— Не будет. Больше никаких уродов не будет.

Мы еще раз заказываем выпивку. Затем следует поездка за десять фунтов на такси в Хемпстед, и мы оказываемся перед домом, где Хироко снимает комнату. Огромный особняк расположен на зеленой улице, вдали от остальных зданий. Семья, сдающая комнату, совсем не велика и состоит из одной-единственной пожилой дамы. Она пустила в свой дом девушку-студентку только затем, чтобы не чувствовать себя чересчур одиноко.

Сначала Хироко убеждается в том, что старушка уже легла в постель вместе со своей кошкой, и только потом тайком проводит меня на чердак, где и находится ее «комната». Через стеклянную крышу пробивается лунный свет, вырывающий из полумрака односпальную кровать.

Хироко отправляется в душ (японки — ужасные чистюли: постоянно бегают в душ, а в постель ложатся в трусиках), а мне в это время приходит в голову, что Хироко отличается от всех моих учеников и еще кое-чем. Большинство из них ищут в Лондоне развлечений. Хироко хочет найти здесь любовь. Или же, наоборот, приехала сюда для того, чтобы спрятаться от любви.

Я хорошо понимаю, что она никогда не будет испытывать ко мне ту отчаянную страсть, которую питала к своему второсортному женатику из Токио. Кроме того, я осознаю, что и мое сердце никогда не будет принадлежать ей так, как оно принадлежало моей жене. И все же мне хорошо здесь с ней. И вовсе не грустно. Я и сам не понимаю почему, но отношения с Хироко начинают казаться мне совершенством.

— Я очень возбудительная, — говорит она, вместо: «Я очень возбудилась».

Наверное, эту ошибку сделать очень легко. Мне уже не один ученик-иностранец говорил: «Я очень утомительный» — вместо: «Я очень утомился». Видимо, в японском языке имеется какой-то нюанс, который и вызывает данную ошибку при переводе. Но мне она в данном случае очень нравится.

Я и сам сейчас очень «возбудительный».

Во время поездки на метро меня охватывает паника.

Поначалу, когда ощущаю только неприятное давление в груди и чувствую, как по моему позвоночнику сверху вниз движется самый настоящий страх, я принимаю происходящее за очередной ложный сердечный приступ.

Но тут выясняется, что дела мои гораздо хуже, чем я полагаю.

Я возвращаюсь от Хироко.

Мне нужно было скрыться от старушки-хозяйки прежде, чем ее любимая кошка успела бы заметить присутствие в квартире постороннего. Я хватаюсь за висящий передо мной кожаный ремень-петлю и продолжаю стоять в переполненном вагоне. Дело в том, что час пик в подземке начинается сразу после восхода солнца. И как раз в этот момент у меня перехватывает дыхание. Грудь начинает теснить, как у ныряльщика, который под водой вдруг обнаруживает неисправность акваланга и выясняет, что воздуха практически не осталось.

И меня в тот же миг охватывает паника. Самая настоящая паника. Я в ужасе. По моему лицу текут струйки пота. Я начинаю задыхаться. И это вовсе не игра воображения. Я в прямом смысле не могу дышать. Я прекрасно осознаю, что стою, зажатый со всех сторон другими пассажирами, вижу весь вагон, озаряемый болезненным бледно-желтым светом, и понимаю, что дышать мне нечем, кроме спертого воздуха туннеля. А сверху на нас невероятной тяжестью давит огромный город.

Я попал в ловушку. Мне хочется расплакаться, завыть, броситься бежать куда глаза глядят, но я ничего не могу поделать. Нужно немедленно вырваться отсюда, но мне некуда деться, и выхода в ближайшее время не предвидится.

Жуткий, леденящий душу страх. Глаза щиплет от смеси пота и слез. Я задыхаюсь. Мне кажется, что еще миг — и я упаду. И при этом все вокруг внимательно смотрят на меня. Холодная равнодушная толпа словно уставилась прямо в мою надтреснувшую душу. Я морщусь, закрываю глаза и чувствую, как подгибаются колени. А поезд оглушающе ревет, и я с такой силой цепляюсь за кожаный ремень-петлю, что белеют костяшки пальцев.

Каким-то образом мне удается взять себя в руки, и я доезжаю до следующей станции. Пошатываясь и спотыкаясь, выхожу из вагона, поднимаюсь вверх по эскалатору и вырываюсь на свет, к свежему воздуху. Я глубоко дышу, набирая полные легкие животворящей свежести. Проходит несколько минут, дрожь в теле унимается, и я отправляюсь домой пешком. На это уходит очень много времени, потому что я забрался слишком далеко. Улицы полны горожан, спешащих на работу или в школу, и все они идут мне навстречу.