на водопой, несу в избу к печам дров, несу воду. А в избе — ежели подать, поддержать что, и только. Ну, картошку потереть для квашни — это почитай каждый вечер. Стекло ламповое помыть, чтоб не коптило в потолок…

Начинает мать с побелки. Обычно белит она два раза на год: к Октябрьским и к 1 Мая. На этот раз мать решила побелить лишь потолок да печи, а стены обить обоями, или шпалерами, как она их называла. Дело для нее новое, никто никогда в деревне обоями побелку не заменял, есть известь — белят и два, и три раза на год из тех баб, кто аккуратен и чистоту любит. Нет извести, мел разводят. А когда хозяйка нерадивая, хоть и известь в запасе имеется, насилу раз в год побелит на один слой. У матери нашей в любое время года прибрано и на дворе и в избе, в этом ее никто из деревенских баб осудить не мог, даже самые придирчивые, которые чаще чужие промахи и неполадки видят, чем свои. Такой попадет если на глаза что — разнесет по дворам, ославит на всю деревню.

Привезли неожиданно в нашу сельповскую лавку эти самые обои, бабы так и этак смотрели их, советовались: брать не брать. Сомневались. А мать купила, и не потому, что белить ей не по силе или неохота — попробовать решила, как получится с обоями. Принесла несколько рулончиков.

Днем, когда я был в школе, мать побелила потолок, печи, помыла полы в передней и горнице, а вечером начали мы заниматься обоями. Обои были удивительно красивы — по серому с чуть желтоватым отливом полю синие цветы и листья. Сначала стали обивать горницу. Работали споро, всей семьей почти. Отец ушел в ночь на дежурство, он сторожил амбары, где хранилось засыпанное в зиму семенное зерно. Вернется засветло, утром.

Мать, измерив тесемкой расстояние от пола до потолка, подала мне мерку. Я, раскатав по полу рулон, встав на колени, отрезал ножницами полосы, стараясь отрезать ровнее. Десятилетний брат, свернув квадратиком небольшой клочок бумаги, протыкал через него гвоздик, складывая гвоздики в алюминиевую тарелку, которую держал в руках восьмилетний брат. Шестилетний держал наготове молоток, чтобы матери не надо было всякий раз нагибаться за ним к полу. Трехлетний брат спал в передней на родительской кровати, годовалый — в зыбке, подвешенной средь избы на крюк, ввинченный в матицу.

Мать, взяв отрезанную мною полосу, прислонив ее к стене в угол самый, подымала одним концом к потолку — нижний конец, свесясь, скручивался. Полдня, повернув голову, мать просила: «Глянь!» Взглянув от окна, я кивал, что, мол, хорошо, можно прибивать. Тогда мать, придерживая полосу левой рукой, правой тянулась за гвоздиками и молотком, прихватывала под потолком на три гвоздика, расправляя полосу к полу до плинтуса, прихватывала внизу, а уж потом по несколько раз по всей длине. Меньшие братья спорили и толкались, каждый из них первым хотел подать матери и молоток и гвозди. Мы с десятилетним работали молча.

В первый вечер обили горницу, во второй — переднюю, на которую обоев ушло куда как больше. Изба наша внутри изменилась диковинно. Свет от лампы падал на стены, глянешь — сине в глазах. Но это еще было не все. В последующие дни, уже без нашей помощи, мать повесила на окна занавески, на все пять окон — три в прихожей и два горничных. Никак она не могла допустить, чтоб в праздник окна были без занавесок. В будни можно и так, но в праздники — обязательно. Да они у нас и в будние дни почти всегда висели. Перед праздниками мать снимала их, стирала, прокатывала на каталке рубелем. И хоть не каждый год, но меняла — шила новые.

Случалось, если покупала мать материю, то, рассчитывая, куда и на что употребить ее, на наволочки, бывало, не оставит иной раз, а на занавески непременно. С ними и вид в избе другой совсем. А кто из баб по деревне не в силах был по бедности занавески выгадать, без них обходились или бумажные шторки вешали. Мы, когда еще в старой избе жили, постоянно из газеты вырезали шторки. Соседская девка научила меня узоры вырезать.

Занавеску вешали и на большую печь, закрывая лежанку. От двери направо, между печью и стеной, был в избе темный узкий закут. Туда мы помещали каждую зиму народившихся телят. Теленок жил за печью до тепла, пока не выпускали его пастись на молодую траву. Но до того, как отелится корова, закут был свободен или что-нибудь хранилось там ненужное до времени: белье между стирками мать складывала за печку. Этот закут тоже занавешивался неширокой длинной занавеской, составленной иногда из нескольких разновеликих кусков, что придавало избе дополнительный уют.

Пол был некрашен. Мать, хорошо намочив пол, выскабливала его большим ножом, смывала, вытирала досуха и стелила по полу цветные половики-дорожки, сотканные из разорванного на полосы тряпья. Старые занавески, порвавшиеся наволочки, изношенные вконец наши штаны и рубахи, что уже и штопать-латать стыдно, мать никогда не выбрасывала. Изорвав их на узкие полоски, связывала она эти полоски между собой, сучила в ладонях, как веревочку, сматывала в клубки, чтобы потом, собравшись в свободный вечер с бабами у той хозяйки, у кого сохранился деревянный, чуть ли не в пол-избы ткацкий стан, ткать по очереди половики. Бабы их называли дорожками. Чем больше в клубках цветного тряпья, тем дорожки ярче, пестрее. Приятно босой ногой ступать по твердо-рубчатому половику. Возни с ним много, стирать — мученье, но зато красивы. Почти во всякой избе половички простелены от порога до окон.

Кровать в прихожей и в праздники, и в будни застилалась у нас тяжелой, тоже домотканой дерюгой, а в горнице застиранным байковым одеялом. Обеденный стол наш в передней находился в красном углу под иконой. Мать скоблила его, как и пол, ножом — не было на него ни скатерки, ни клеенки. В горнице стол стоял под простенькой скатертью, на столе горничном готовили мы уроки, держа на нем тетради и книжки.

В избе прибрано, чисто — куда ни посмотри, а стены — не наглядишься. Все бабы теперь будут приходить любоваться на них, завидовать нам и сожалеть, что не купили, опередив мать, эти чудные серо-синие шпалеры. Над столом на стенах приклеили мы картошкой к обоям репродукции картин, вырезанные из журналов «Огонек» и «Крестьянка».

Накануне праздников топят по деревне бани, и мы топим. Я и десятилетний брат идем мыться с отцом, следом мать моет младших, моется сама. Возвращаемся, а в печке-голландке уже трещат дрова, на улицу выходить не