садясь к столу. — Вставай, умывайся да завтракай скорее — на улицу опоздаешь. Шурка давно на деревню побежал, — мать усмехается, — не дождался тебя. Отец, подлить молока?..

Я проворно слезаю с печи. В избе нашей все так же, как и вчера, но вроде бы и не так, что-то изменилось, добавилось новое, незаметное. Настроение изменилось, — праздники наступили. После завтрака я спрашиваю мать, что помочь ей, хотя знаю, что она откажется от всякой помощи. Да и рановато еще из дому к играм выходить. Насчет Шурки мать пошутила.

— Все уже сделала сама, — говорит мать, — скотину напоила, сено разложила по яслям, навоз сгребла в угол, потом вывезешь. Сена с крыши сбросила на целый день, воды в избу наносила. Идите играйте. И я отдохну. К Матрене Безменовой собиралась посидеть-поговорить. Вчера она не заходила к нам попроведать. Не заболела ли? Наелись? Давайте со стола соберу…

Одеваюсь, выхожу в сени, на крыльцо. Стою некоторое время на крыльце. И деревня будто другая, чем вчера. Странно — уходить из дому нет охоты. Всегда так: ждешь, ждешь свободного дня, а дождался — пропало вдруг всякое желание бежать к приятелям, затевать игры. Это потому, что никто тебя не держит, не заставляет работать. А иначе бы давно удрал. «Навоз, что ли, вывезти в огород?» — думаю я, но решаю сделать это завтра. Пойду к Шурке Городилову, чем он занимается? Спал, видимо, как и я, пока не выспался.

Шурка подымается из-под берега Шегарки с ведром воды, машет рукой. Я подхожу к нему. Шурка поставил полное ведро на тропу, отдыхает.

— В контору пойдем? — спрашивает он, передохнув, берясь за дужку ведра. — Патефон послушаем. Или на сушилку, за снегирями? У меня решето есть подходящее. Помнишь, договаривались с осени еще насчет снегирьков, а?

— Давай сначала в контору, — предлагаю я, — а после на сушилку. Никуда от нас снегири не денутся. Неси воду, я подожду тебя на дворе. Побыстрее!

Шурка относит ведро с водой в избу, и мы, перейдя Шегарку по пробитым через огороды стежкам, идем в контору посмотреть, что там делается в этот день. Мороз не шибко злой, но с ветром, и мы шагаем, поворачиваясь на ветер то одним, то другим плечом. Ветки тополей и черемух, что почти в каждом палисаднике, густо заиндевели. И перелески за огородами в инее.

К углу конторы, поднятый на высоком древке, прибит красный флаг. Он надувается под ветром, хлопает концами, обвисает на минуту и опять развевается, поднятый ветром. Под флагом, от угла до угла, протянута широкая полоса красной материи, на ней белыми буквами написан лозунг об Октябрьской социалистической революции. А в конторе шумно. В передней полно народу, парни, девки, мужики женатые. Разговаривают все сразу, и не поймешь ничего. В председательском кабинете тоже толкутся; орет вовсю патефон; счетовод, пожилой, хромоногий мужик, крутит ручку патефона, меняя пластинки. Рядом один из парней точит на небольшом плоском бруске иголки. Председатель без шапки, но в полушубке, сидит на своем месте — стол его в углу, возле окна, разговаривает о чем-то с мужиками постарше. Все уже навеселе малость, смеются, перебивая друг друга в разговоре.

«Пой-дем, пой-дем, Дуня! — наяривает на всю контору патефон. — Пойдем, Дуня, во лесок, во лесок! Сорве-ом, сорве-ом, сорвем, Дуня, лопушок!..»

Патефон в темно-синей коробке, головка, ручка, другие части сверкают никелем. Около патефона стопкой лежат пластинки. Счетовод к патефону никого не подпускает, боится, что ребята сорвут пружину. Сам заводит, сам меняет пластинки, осторожно опуская на край пластинки тяжелую головку с наточенной иглой. Патефон вынимают по праздникам, остальное время он стоит в шкафу под замком, где хранятся у счетовода счеты, чернильница с ручкой, конторские книги, другие колхозные бумаги.

Пластинок было немного, штук десять, однако, может, на две-три больше, старые заигранные пластинки. Некоторые были треснуты, это счетовод недоглядел, кто-то столкнул их на пол или, облокотись, надавил локтем. Счетовод пытался найти виновного, никто не сознался. Долго после этого не пользовались патефоном — в наказанье. Сердился счетовод. Теперь вроде оттаял. Да и праздники, как не разрешить. Сам председатель здесь…

Патефон купили сразу же после войны, ни радио, ни электричества в деревне не было, почта приходила с большим опозданием — пока это на перекладных от деревни через болота и леса дотащится из города до нас почта. Патефон был радостью для всех — взрослых и детей, и доставали его из шкафа поначалу чаще. Время шло, пластинок новых не покупали, иголки тупились, стачивались, иные уже и пальцами трудно было уцепить, так они сточились. Жалея патефон, счетовод долго играть не разрешил, прокрутит по разу пластинки, закроет под замок, до следующего праздника. «На гармошке играйте, — говорил он ребятам, — ей ничего не сделается, растягивай да сжимай. Обходились ведь когда-то без патефона».

Мы с Шуркой пробрались в кабинет, встали возле стены в углу, поближе к патефону, слушая песни, наблюдая за счетоводом, как, вставив изогнутую ручку в бок патефонной коробки в специальное отверстие, он осторожно накручивал пружину, снимал сыгранную пластинку, откладывал в сторону, брал из стопки другую, щурясь, чтоб прочесть название песни.

Были тут, кроме «Дуни», и «Три танкиста», и «Катюша», и «Наигрыши баяна», и «Бежал бродяга с Сахалина». Были еще пластинки с песнями в исполнении Руслановой. «Из-под дуба, из-под вяза», «Валенки», «Степь да степь кругом», «Окрасился месяц багрянцем». Эти песни любили более других и чаще просили счетовода сыграть их. Пружина у патефона тугая, тянет хорошо, голос у певицы сильный, но пластинка старая, стершаяся, шипит игла, с хрипом получается песня. Крутится пластинка, крутится…

Председатель и счетовод любили «Степь да степь кругом», бабам и молодым девкам более по нраву были «Из-под дуба» и «Валенки», под песни эти, при желании, можно было плясать. А мы с Шуркой всегда ждали, когда счетовод поставит «Окрасился месяц». Я прочел уже несколько книжек о море, морских бурях и, слыша руслановское «где волны бушуют у скал», живо представлял себе скалистый морской берег, месяц и небо и волны, которые с шумом разбиваются о скалы, оставляя на них белую пену.

«Трех танкистов» мы знали на память и пели сами в школьных концертах, «Катюшу» проникновенно выводили девки летом под тополями. Песня о ямщике, как он замерзал в степи, была грустной, и многие бабы плакали, слушая ее. Бабам жалко было ямщика, жалко жену его и малых детей.

Проиграв по разу пластинки, счетовод закрыл патефон и поставил в шкаф. Мы с Шуркой вышли из конторы. Потеплело вроде, ветер стих, падал редкий, едва заметный снежок. Когда снег идет — теплее гораздо.

— Пойдем к