Я веду Тимми мимо огромного флага, висящего между двумя табло отправления поездов в главном вестибюле, остановившись на секунду, чтобы обратить на него внимание сына. Я размышляю о том, насколько по-другому выглядит этот медленно развевающийся над пассажирами флаг в развернутом виде. Он больше похож на приглашение, чем на команду. Я еще раз бросаю взгляд на возлюбленных у подножия лестницы, где он продолжает читать, а она – смотреть, как он читает, и меня бросает в жар от зависти.

Круглые часы «Тиффани» в центре просторного помещения показывают час дня. Через час прибывает поезд. Неудивительно, что Тимми голоден. Бедняжка еще и без дневного сна остался. У меня на лбу выступает пот, и я вытираю его своим носовым платком, умоляя про себя Господа Бога, чтобы Тимми не устроил истерику в первый день, когда Митч окажется дома. Я смотрю на платок, украшенный монограммой из наших инициалов «МДМ», а теперь еще и испачканный моей косметикой. Митч подарил мне этот платок, когда ухаживал за мной. Он сказал, что наши совпадающие инициалы – это судьба.

Жаль, что я не покормила Тимми дома, потому что сейчас нужно спускаться на нижний уровень. А на подземных этажах я начинаю задыхаться. Я всегда добираюсь на работу автобусом, потому что нестись под улицами и домами в металлическом подземном вагоне для меня невыносимо. Под Центральным вокзалом хотя бы потолок не такой низкий, а «Ойстер Бар» хорошо освещен.

По пути к лестнице на нижний уровень я улавливаю в отдалении меланхоличный звук скрипки. Мелодия напоминает мне что-то из того, что я пела в джаз-клубе «У Муди», на крыше дома моей подруги Шейлы, где я провела столько волшебных вечеров, пока ее покалеченный войной муж сидел с нашими мальчиками. Я чувствую, как меня тянет в сторону звука, но я знаю, что должна продолжать движение в противоположном направлении.

Спустившись на нижний уровень, я не могу не заметить часы, смотрящие прямо на меня. В Центральном вокзале часы повсюду. Эти сообщают, что остается сорок пять минут. Митч скоро будет дома. Сорок три минуты. Всего лишь миг в долгой жизни…

Я думаю о письмах Митча, где он делился новостями о выступлениях «USO», певцах и красотках самого высочайшего уровня. Он говорил мне, что когда Дина Шор пела «Буду гулять одна», не оставалось ни одного мужчины с сухими глазами, и что он очень сильно гордился, что у него такая жена, как я, которая ждет его и гуляет одна, пока он не вернется с войны.

Проходя мимо зеркала с наружной стороны «Ойстер Бара», я останавливаюсь, чтобы взглянуть на свое лицо и поправить челку. Глаза – безжизненные от бессонных ночей этой недели. Последний раз я выступала в клубе ночью два дня назад, а в остальные ночи я беспокоилась по поводу возвращения Митча. Кожа под макияжем бледная. Я достаю из сумочки пудреницу, пудрю лоб и нос, хотя на людях это делать неприлично. Но, кажется, никто не обращает на меня внимания.

Сегодня по вокзалу мотается туда-сюда много накрашенных и наряженных женщин. Нас тут целая армия из жен и девушек, сестер и матерей, гуляющих в одиночестве, смело продолжающих работать, пока наши мужчины избавляют мир от зла. У некоторых из нас в карманах лежат фотокарточки, у других – всякие безделушки и цветы. У меня – письмо, которое он отослал мне, когда закончилась война. Оно потрепанное, а бумага истончилась, потому что я то и дело его читала. Митч всегда писал убедительно, но это письмо переплюнуло все остальные. Я цепляюсь за его слова любви и нежности, его извинения за прошлые ошибки и обещания лучшего будущего. Мне кажется, что если я прочитаю письмо много раз, то обязательно в это поверю.

Перед входом в «Ойстер Бар» я убираю пудреницу обратно в сумочку. Рука задевает винную пробку, которую прислала мне мама со своим последним письмом. Выуживаю ее и читаю имя, отпечатанное на ней:

«Льюис М. Мартини, с 1933 года».

После смерти моего отца она переехала со своей незамужней сестрой на виноградную плантацию в Напа-Вэлли. Она всегда об этом мечтала. Она говорит, что Калифорния – это ее новая земля обетованная, где никогда не бывает суровой погоды. Она пишет, что работа оказалась гораздо тяжелее, чем она представляла себе сначала, но как приятно окидывать взглядом ряды виноградных лоз из своей крошечной хижины, наблюдая, как солнце в конце дня заходит над обильной порослью. Интересно, одиноко ли ей или ее все устраивает? В ее письмах трудно читать между строк. Она пишет, что мечтает о том, чтобы у нее было дома побольше места и мы могли к ней приехать погостить. Мы обе знаем, что я не потяну поездку, но фантазировать это ей не мешает. Тот факт, что мы, вероятно, никогда больше не увидимся, – слишком неприятный, чтобы говорить об этом прямо.

– Пудинг.

Тимми вырывает свою руку и застывает перед витриной с десертом, расположенной прямо в обеденном зале. А почему бы ему не поесть пудинга? Я не знаю, одобрит ли это его отец, когда вернется домой. Я веду Тимми к местам у прилавка, высматривая два свободных стула рядом, но заведение переполнено. В баре суета – неистовое смешение шума и движения. Я огибаю витрину, вдыхая солоноватый запах устриц, прислушиваясь, как хлюпает лед, который высыпают на их жесткие ракушки, и как кричат официанткам чистильщики устриц. Мест нигде нет.

Я поворачиваю обратно, решив отвести Тимми к лавке с хот-догами напротив вокзала, но тут меня хватает за руку какой-то мужчина, заставив вздрогнуть. На один ужасный миг мне кажется, что это Митч, приехавший раньше и злящийся, что его не встретили. Но у мужчины белокурые волосы, а не каштановые, как у Митча, и я выдыхаю. Он одет в новенький деловой костюм.

– Эй, а вы, случаем, не?..

Он осекается.

Я не узнаю его, но мне кажется, что он мог видеть меня в клубе, и в душе рождается новый страх. А что, если какой-нибудь мужчина подойдет ко мне, когда я буду с Митчем?

– Думаю, нет, – отвечаю я, опуская глаза и вырываясь.

Я удаляюсь, все еще держа Тимми за руку, и оказываюсь в дальнем углу. Облокачиваюсь на прилавок возле кухни, чтобы перевести дыхание, но тут кто-то берет меня за руку. Я отшатываюсь, но вижу, что передо мной женщина, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с обводами вокруг бледно-голубых глаз и рыжевато-белокурыми волосами, прореженными седыми прядями. Места по обе стороны от нее свободны, и она двигается, чтобы мы с Тимми могли сесть рядом. Я снимаю пальто, кладу его на барный стул, а Тимми сажаю сверху, поцеловав его прежде, чем сесть самой.

Женщина возвращается к кроссворду – она держит сложенную газету в руке. Не глядя на меня, она произносит:

– То, что подлежит безусловному выполнению кем-либо, одиннадцать букв.

Я слушаю ее вполуха. К нам подходит официантка, тщедушная и неопрятная. Интересно, сколько времени ей требуется по вечерам, чтобы смыть запах устриц с рук и волос, или ее это вообще не заботит? Возможно, она к нему привыкла. Увидев моего сынишку с его круглыми, как у плюшевого мишки, глазами и ежиком на голове, она преображается. На ее лице расцветает улыбка.

– Ты похож на маленького солдата, бравого маленького солдата.

Я провожу рукой по его стриженым волосам и вспоминаю свою боль, когда вчера я смотрела, как его мягкие каштановые кудряшки падали на пол парикмахерской. Его отцу не понравилось бы, что его сын похож на ангелочка.