Бобби заметил его.

– Митч!

– Подумаешь? – спросил он.

Моя мама встала возле меня, взяв меня за руку.

– Желаете кусок пирога, молодой человек?

Должно быть, она почувствовала энергию, вибрирующую между нами, и захотела защитить меня.

– Нет, благодарю вас, мэм, хотя я уверен, что пирог – просто объедение. Не хочу идти на аттракционы с набитым животом.

– Разумно, – согласилась она.

– Но потом я зайду съесть кусочек. Если, конечно, что-нибудь останется. Уверен, с этим слоеным коржом у вас он продается лучше, чем в других палатках.

В мгновение ока он покорил маму. Мне даже показалось, что она покраснела. Он кивнул ей, а на меня и не взглянул. Я не могла отвести взгляд, глядя, как он уходит.

– Интересно, кто этот милый молодой человек? – проговорила она. – Кажется выгодной партией, Мэри Джозефин.

Жаль, что я не могу прошептать себе молоденькой: «Беги, Джози. Убегай как можно быстрее».

Но в тот день хвала и благосклонность моей матери показались мне самим провидением. Она никогда не одобряла мальчиков так быстро. Я должна была разглядеть силу его обаяния и насторожиться, но я, как и все, была просто покорена Митчем.

Ложка Тимми со звоном ударяется о пустое блюдо. Шоколад вокруг его губ размазался, и улыбка получается неряшливой. Я хватаю салфетку и макаю ее в воду, которую передо мной поставила официантка, даже не предложив обновить мой «Олд Фэшн». Оттирая его лицо, я удивляюсь, как я могла разделаться со своим напитком так быстро. Мне требуется еще один, но я уже и так боюсь, что Митч что-нибудь скажет по поводу запаха алкоголя.

Лицо Тимми безупречное, словно его ваял скульптор. У него все еще остаются округлости, присущие детям, но на руках, там, где раньше были ямочки, теперь выступают костяшки, и он уже меньше боится моих уходов. Раньше он вцеплялся в меня, как маленький коала, и иногда мне казалось, что его цепкие пальчики никогда не отпустят мои волосы, но будто в одночасье я начинаю тосковать по его желанию забраться ко мне на руки и прижаться ко мне. Я тоскую по подходящим к концу дням, когда в нашей маленькой квартире нас было всего двое.

Я размякла за эти годы. Перестала напрягаться, заходя за угол. Я уже не беспокоюсь, если оставляю свои чулки на стуле или если диванные подушки валяются на полу. Я превратилась в женщину, которая слишком громко включает радиоприемник, которая ходит чаще с распущенными волосами, чем с опрятной прической, и которая подает десерт до обеда просто забавы ради – хотя во время войны было не так уж и много сладостей; часто – просто печенье с голубичным джемом с фермы моих родителей. Сейчас фермы уже нет. После смерти отца в прошлом году мама продала уже убыточную землю; деревянный дом, где я росла; сервитут на лесные тропинки, спускающиеся к реке. Именно туда я сбегала от отцовского гнева. Я могла расслышать, как мой отец кричал на маму за какой-то незначительный прокол на ферме, который ему казался чрезвычайно серьезным, но только до поворота на эту тропинку, после которого шум воды заглушал его крики. Когда я через несколько часов, проведенных там, кралась домой, мамины глаза были опухшими и покрасневшими, а отец был в поле. Она откладывала консервирование в сторону и говорила мне, чтобы я не расстраивала своим поведением отца, когда он вернется, и что работа на ферме была для него тяжелой ношей. Потом она что-то бормотала о золотых виноградниках в Напа-Вэлли, о которых она читала.

Я люблю свою маму и скучаю по ней. Я надеюсь, ее виноградник дал ей все, чего ей не хватало все эти годы в Нью-Йорке.

Я сосредотачиваюсь на своей собственной жизни. Я думаю о том, как я прибиралась и наводила порядок в своей квартире на этой неделе. Как Тимми с любопытством и настороженностью внимал моим наставлениям о новой жизни в ней. Он не очень хорошо приспособился к нашим новым правилам, и я понимаю, что это моя вина. Мне не стоило так долго ждать, чтобы констатировать то, что Митч все же окажется дома, но я, да простит меня Господь, никогда не верила, что он вернется.

До последнего времени мужественные разносчики телеграмм были привычной картиной. Я думаю, что у них была самая худшая работа. Когда раздавался стук, мы выглядывали из-за дверей, ждали, затаив дыхание, а затем спешили утешить только что потерявших родственников соседей. Но ко мне в дверь так никто и не постучал.

Мне больно признаваться в таких ужасных мыслях, но я уже придумывала истории для Тимми о его смелом, красивом отце, который погиб на поле боя. Я бы умалчивала о тех ночах, когда я лежала с широко раскрытыми глазами, боясь заснуть, потому что Митч мог причинить мне боль; о том, как я научилась смотреть прямо перед собой и в пол, чтобы не встречаться взглядами с другими мужчинами в присутствии Митча; о тех случаях, когда он не мог сдержать внутри свою злость. Тимми слышал бы только о хороших чертах своего отца, поэтому он никогда бы не узнал ни о чем, кроме добродетели.

Но теперь у нас уже не состоится такой разговор. Тимми сам узнает, что собой представляет его отец.

Когда я думаю о Митче, я всегда вспоминаю о цветах. Цветы были своеобразным извинением. Он надеялся, что, после того как он причинил мне боль, букеты вернут радость в мои глаза. После того как он ударил меня утюгом по голове, я получила две дюжины алых роз. Мне повезло, что утюг был холодный, и остался лишь уродливый белый рубец через весь лоб.

Началось все с планов на вечер. Прежде чем идти с ним в кинотеатр на «Ребекку», я решила удивить его, подкрасив волосы в рыжий. Он восхищался изображенной на плакатах актрисой Джоан Фонтейн, сыгравшей в фильме главную роль, и я подумала, что ему понравятся некоторые перемены во мне. Он так давно не бил меня, что я потеряла бдительность. Я позволяла в своей речи вольности. Я неоднократно позволяла себе вслух мечтать о том, чтобы когда-нибудь снова выйти на сцену, и не обращала внимания на его угрожающий взгляд.

– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы они на тебя пялились, – заявил он.

– Но меня-то интересуешь только ты, – поддразнила его я.

Он не улыбнулся.

Я сказала ему, что мы встретимся после того, как я выйду из парикмахерской, в ресторанчике на углу, чтобы перекусить перед кинопросмотром. Когда я туда вошла, группа молодых ребят присвистнула. Ну зачем я тогда улыбнулась? Митч ошибочно воспринял это за флирт.

– Что ты сделала с волосами? – прошипел он.

– Я подумала, что тебе понравится. Я хотела, чтобы они выглядели, как у Джоан Фонтейн.

– Ты выглядишь, как шлюха. И внимание привлекаешь так же, как она.

Мои плечи напряглись. Я поняла, что совершила ужасную ошибку. Я прижала вспотевшие ладони к коленям, чтобы унять дрожь, и мысленно взмолилась, чтобы его злость прошла.

– Мы идем домой, – проговорил он.

Старый, знакомый страх наполнил мое сердце, но я безропотно подчинилась.

– Потаскуха, – проревел он, закрыв дверь нашей квартиры. Он толкнул меня вперед, и я чуть не врезалась головой в раму, обрамлявшую флаг его отца. С помощью рук я удержала равновесие и рванула в сторону спальни. Он побежал за мной, выкрикивая полные ненависти слова, и толкнул меня на кровать. Я перелезла на другую сторону и попыталась выбежать в дверь, но он схватил утюг и швырнул его мне в лицо. Удар рассек мне лоб, кровь брызнула на белую стену. В его глазах застыл ужас.