– И еще у меня недавно умер дедушка. Представляешь, его просто убили на улице…

Неужели, Шалопаев это ее дед? Так вот почему девочка на фотографии в их прихожей показалось мне знакомой…

Я успокаивал и пытался развеселить ее еще часа полтора. Мы расстались с улыбками. Она с настоящей, а я с натянутой.

Я шел домой как в бреду, не запоминая дороги и всего вокруг. На кухне из еды был только маленький зеленый пакетик дешевого супа быстрого приготовления. Белая с зеленой каймой тарелка, внутри которой жирноватый еле горячий суп. Все как в школьной столовой, когда ты опоздал из-за задержки на уроке литературы. Я съел немного без аппетита, ложки три-четыре, скорее даже машинально, просто потому что уже заварил суп и выливать в раковину его не хотелось. Затем я рухнул на диван. Уснуть я не мог, а лишь лежал без движений и смотрел в потолок. Голова вновь превратилась в какую-то автомагистраль, где с огромной скоростью, гораздо выше положенной, наплевав на все ограничения, носились мысли во всех направлениях. Я ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, даже несмотря на усилия.

Я не могу даже в собственных чувствах разобраться, а еще о чем-то прошу! Неужели, я все еще люблю Катю? Нет, этого просто не может быть, это просто уму непостижимо! Тогда что такое для меня Даша? Закрыв лицо руками, я очень долго и угрюмо думал, думал, думал.

Решение пришло очень быстро. Я открыл баночку с фольгой и взял в руку таблетку.

– Я же завязал, да?

– Ну да.

– Но от одной-то ничего не будет, верно?

– Конечно.

Я положил таблетку на язык и упал на диван.

На следующий день я пошел к матери… Не знаю почему, но после тех дурных знаков, которые мне подбросила судьба, я вдруг стал как-то побаиваться за ее жизнь. Странно, но даже после всего, что она со мной сделала, после всех ее издевательств, после всех уничижений, я все равно не могу оставить ее полностью. Я очень дурно и очень мягко устроен.

Я занес руку для стука и застыл. Долго стоял у двери, не решаясь войти. В голове все смешалось, меланхолия своей темной пеленой укутала мозг. Где-то там за дверью притаилось мое прошлое, дни ужаса и мучений, дни замученного бытия, беспомощность и постоянный страх. Там чуть ли не у меня на руках умерла бабушка, когда мне было всего десять лет, а мать лежала пьяной; там каждое мое неправильное действие сопровождалось бранью. Там…

…За окном ночь, в углу небольшой темной комнаты шириной в пять шагов сидел я, обхватив колени и дрожа от страха. Глаза мои накрепко впились в закрытую дверь. Замка на двери (как и в других комнатах) давно не было, его вырвали с мясом. Я так сильно прислушивался к происходящему, что практически не дышал, стараясь уловить все звуки. И вот в коридоре послышались шаги, которые я узнал бы из тысячи, смог бы различить их даже в толпе. Руки и ноги вмиг похолодели чуть ли не до синевы, глаза округлились. Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет, заставивший меня прикрыться дрожавшей рукой. Толстый темный силуэт, казавшийся мне тогда неимоверно страшным чудовищем со зловонной пастью, с желтыми клыками, вспухшим, точно от какого-то гноя внутри, лицом, висевший шматами дряблой кожей, клочками волос и длинными ногтями, появился в проеме. В очередной раз она пришла выпустить пар. Мать схватила меня, ударила об стену, отчего я повалился на пол и закрыл голову руками. Посыпались удары ногами: удар, удар, удар, еще удар. Я орал и вопил на несколько квартир вокруг, но меня никто не пытался спасти. Я мог лишь умолять остановиться, но мать перекрикивала меня матом и игнорировала все просьбы. Я кое-как смог подняться, чуть толкнул обезумевшее от алкоголя существо, кинулся, едва соображая и шатаясь из стороны в сторону, в коридор. Перед глазами все плыло так, как будто я только что крутился на карусели десять минут подряд. Мать выскочила следом, но, не захотев, видимо, бежать, схватила деревянную швабру и метнула в меня – промах; схватила стакан и тарелку, метнула следом – они вдребезги разбились о стены, но попаданий не было. Спасение из таких ситуация было лишь одно: забежать в спальню матери, закрыть дверь, упереться в нее спиной, а ногами в шкаф с книгами, стоявший напротив двери. Спальня была единственным местом, где дверь открывалась внутрь, а соответственно и единственным местом, куда мать не могла так просто зайти. И вот она с дикими воплями барабанит по дереву то руками, то ногами, то шваброй. Мне все казалось, что еще одно мгновение и дверь непременно сломается. Но, к счастью, она так ни разу и не сломалась.

Затем мой мозг будто бы обезумел, показывая массу дней разом. Картины из детства скользили нескончаемой вереницей. Мне однажды в конец опротивели попойки матери, словесные перепалки и ее пустые оскорбления лишь из одной любви к унижению других, отчего я в ярости сбежал из дома, гулял всю ночь и уснул где-то на улице. Благо, была суббота и в школу на следующий день идти не пришлось. Пьянки все увеличивались, а мое время дома все уменьшалось. Я не хотел больше приходить в дом и чувствовать только запах перегара. Я начал подрабатывать то тут, то там, а домой приходил лишь для того, чтобы поспать и убедиться в том, что мать, несмотря на все мои проклятия, еще жива. «Ей непременно все воздастся», – часто повторял я себе. Или: «Поскорее бы она уже умерла». Я мало ел, ходил в ужасной одежде, но тем не менее все еще не хотел поселяться у себя в доме, до того противна и ненавистна была мне мать….

…Ужасная вещь детство. Одно дело, когда тебя уничтожают морально (а иногда и физически) когда ты взрослый – здесь можно просто встать и уйти, но совсем другое дело, когда то же самое делают с ребенком – ты не можешь уйти, ибо это твои родители, годами не можешь уйти и тогда остается только одно – терпеть; терпеть и ненавидеть; терпеть, ненавидеть и бояться, ждать, что вот-вот дверь в твою комнату распахнется, зайдет пьяная мать и начнет над тобой издеваться, причем сама не зная за что и почему, но получая при этом, видимо, какое-то неописуемое наслаждение.

Вдох. Выдох. Стук. Дверь открылась, и на пороге возникла мать. Ее