— Ве-е-е-еня. — Выдыхает.

И так хорошо сразу. Так хорошо…

* * *

Сидим на кухне и уплетаем все подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную — водопады тепла. Леха в футболке с рекламой Иностранного легиона — полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.

— Когда едешь?

— Как визы сделаю.

— Надолго?

— Не знаю. Честно, не знаю.

— Звонить будешь?

— Нет.

Не обижается. Понимает. Она вообще все понимает.

Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай иногда, ладно?

Она лежит, подперев кулаком щеку.

Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, тепло, а войдешь — искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь — входи, хочешь — нет. Так что у меня всех желаний — рядом с тобой побыть иногда…

— Думаешь, Черемушкин не подпишется?

— Наверняка. Побоится.

— Чего?

— Неизвестности.

Леха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.

— А ты сам не боишься?

— Еще как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь — предчувствия мучают, мысли дурацкие…

Ч-черт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?

Всегда.

— Чего ты улыбаешься?

— Да так, фильм один вспомнил.

— Все-таки похожи вы с ним.

— С Феликсом?

— Да.

— Есть такое.

— Подтолкнул бы ты его.

— Пусть сам решит, хоть раз в жизни.

И тут звонок.

— Веня?

— Да.

— Я еду.

— Рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи — говно купишь.

— А ты мне, часом, один из своих не выделишь?

— Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.

— Пуркуа?

— Бикоз. Ферштейн?

— Якши.

— Все тогда. Фотографируйся, бери справку с места работы — и вперед.

— О'кей. Может, выпьем по маленькой?

Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, все слышно на расстоянии. Она качает головой.

— Не, старик, не сегодня.

— Ты не один, что ли?

Нотки зависти в вопросительной интонации.

— Нет.

— А-а-а. Ну ладно, пока.

— Пока, Феликс.

Леха протягивает бокал.

— Доволен?

— Да. Очень.

Мы забираемся под одеяло. Ставим «Грязные танцы» и невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами мочки ушей и проходя губами от шеи до яремной ямки…

* * *

Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…

* * *

Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-черные коржи скал. Луна. Четкий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звезд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблескивая, умело пробираются спутники. Никогда не думал, что у нас столько спутников.

Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонек. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплевывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые шарики. Вторую я выпью под сигарету: днем курить — только зря воду расходовать, сушняк страшный, даже глотать больно.

Никого. Я один. Встаю с восходом, в полдень, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до шести: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Я слежу за их приближением и, в последний момент, поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два утихает, сваливается темнота, и до полуночи я иду при свете луны, для верности поглядывая на компас.

Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой, и только две из них пусты — еще трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного моста, а оттуда — иншалла! — подамся на Вади Рам…

* * *

Еще месяц, и все. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома — полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…

Леха спит. Красивый у нее профиль — тонкий нос с горбинкой, глаза уголками вниз. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у многих. Кажется, я буду по ней скучать. Странно. Она старше меня, ей за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я ее каждый раз.

Лариска поворачивает голову и сонно смотрит:

— Ты чего?

— Пить ходил. Будешь?

— Угу.

Выпивает целую банку, откидывает одеяло, шлепает босиком. Щелкает задвижкой, журчит, пускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.

— Уй, холодный какой! Руки!.. руки!.. а-а-а!

— Может, чаю выпьем?

— Не, давай спать… Завтра.

Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:

Е-ще-ме-сяц-и-все, е-ще-ме-сяц-и-все.

Еще месяц.

И все.

— Образ жизни?

— Средство передвижения.

Костюм, галстук, кейс. Легкая снисходительность в голосе. Ровесник. Может, чуть старше.

— Далеко?

— В Крым.

— Отпуск?

— Да нет… так, побродить.

Оживающий лес разворачивался серо-зеленым занавесом. Кюветы были переполнены до краев, и под жухлой травой угадывалась бурая ржавчина торфяной воды. Юное солнце разогревало свежий утренний воздух.

— А чего не на поезде?

— Что?

— Чего не на поезде, спрашиваю?